Недра России. Власть, нефть и культура после социализма

Социалистическое прошлое оказалось важно и в другом, родственном смысле: оно породило всеобщие ожидания, что компании будут максимально встраиваться в местные сообщества. Хотя на Западе корпоративные моногорода существуют уже давно, поддерживаемое советской моделью влияние предприятий на социальную и культурную жизнь было гораздо более интенсивным и значимым, а также осуществлялось на более высоких уровнях партийно-государственной административной координации. Вспомните из первой главы, что в стандартной советской модели политической и экономической организации наибольшим влиянием на уровне малых городов, поселков и даже деревень пользовались колхозы или заводы. Государственные организации играли в управлении административную и второстепенную роль, причем наиболее влиятельные подразделения коммунистической партии были прикреплены непосредственно к предприятиям, а не к государственным органам [Humphrey 1999:300–373; Rogers 2009: 107–146]. Таким образом, Пермский край советской эпохи управлялся официальными органами и неформальными сетями, объединяющими партийные структуры и руководство заводов, тогда как в таких нефтяных городах, как Чернушка, руководители нефтегазодобывающего управления (НГДУ) «Пермнефти» имели дело с тем, что можно назвать «натуральным хозяйством», как вспоминал руководитель компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» Кобяков. Несмотря на широкомасштабную реконфигурацию государственного поля в 1990-х и 2000-х годах, ожидание активного участия предприятий в формировании социальной и культурной жизни и управлении ею – не ограничиваясь рамками собственных трудовых коллективов – воспроизводилось, лишь сменив форму, в программах КСО XXI века, и довольно часто самими бывшими партийными работниками, перешедшими на постоянную работу или трудившимися по контракту в энергетическом секторе. И действительно, один из моих собеседников, хорошо осведомленный о программах КСО компании «ЛУКОЙЛ-Пермь», постоянно доказывал мне, что в этих программах по сути нет ничего постсоветского; они полностью выросли, по его мнению, из полномочий предприятий советской эпохи заниматься всеми аспектами жизни на своих территориях. Конечно, его мнение разделяли немногие. Гораздо более распространены были суждения о гибком капиталистическом предпринимательстве и высокоразвитой товарной культуре в эпоху КСО, но такое мнение указывает унаследованные ожидания относительно управленческих обязанностей предприятий, характерных для социалистической организации[349].

Однако почему же мы обнаруживаем, что материальные свойства углеводородов – такие как глубинность нефти и способность трубопроводов природного газа к сооединению – вновь обрели такую значимость в КСО энергетического сектора в Пермском крае? И почему мы не находим описаний этого феномена в других регионах мира, по крайней мере на том уровне, в тех масштабах и пределах, которые я описал? Я бы предположил, что капиталистические и социалистические нефтяные комплексы XX века, рассмотренные в главе первой, оставили программам КСО XXI века различное наследие институциональных ожиданий и репрезентативных практик. В классических нефтедобывающих странах капиталистической периферии государства получали с национальных или международных нефтяных корпораций компенсацию за пользование собственностью – налоги и прочую ренту. После того как эти нефтедоллары проходили через международную банковскую систему и внутренние федеральные бюджеты, они направлялись на финансирование проектов развития, целью которых было создание независимых, модернизирующихся постколониальных государств, и считалось, что соответствующие виды культурной идентичности этому сопутствуют. Не следует удивляться тому, что в этом международном валютном контуре и сосредоточенном на государстве репрезентативном поле свойства самой нефти во многом утратили свое значение к тому времени, когда она возродилась в качестве источника средств для проектов местного развития. Абстракции такого рода позволяли, например, использовать те «трюки фокусника», которые создали магическое государство Венесуэлы[350].