Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

…Фукс, поспешавший на вечернюю практику, предложил довезти гостей до Проломной, но они отказались из жалости к тридцатилетней подслепой клячонке. Профессор снял заношенный цилиндр, единственный для всех времен года, дважды обратил его в воздухе, как колесо на оси, и, ласково поклонившись, покатил в разбитых дрожках. Тяжкие копыта сухо щелкали по крутым торцам, облачко рыжей от заката пыли сопровождало седока.

Перцов, живописно закинув край альмавивы на правое плечо, глядел вслед жалкому экипажу.

— Сейчас остановится, — предсказал он и снисходительно усмехнулся.

И в самом деле: дрожки остановились в конце Сенной, и Фукс, воровато оглянувшись, передал что-то подбежавшему к нему оборванному мальчишке.

— Ежедневная дань сирым и обездоленным, — добродушно усмехнувшись, пояснил Ераст Петрович. — Первому встречному дарит, не глядючи, какая ассигнация в кармане ни окажись. Я полагаю, глагол "профукивать" сродни фамилии нашего эскулапа.

Баратынский рассмеялся.

— Удивительный человек, — продолжал Перцов, постукивая щеголеватой тросточкою по торцам. — Ежели б не он, я в Казани и недели бы не усидел. Мало, что скука едчайшая, — уже донос успели сварганить, канальи. Самому Александру Христофоровичу депешу отправили. А, да что говорить…

Он отмахнул со лба прямые, как у семинариста, волосы и предложил:

— Вы не возразите против пешеходной прогулки? Погода редкостная.

— С превеликой охотою, Ераст Петрович.

Они перешли по мосту через узкий вонючий Булак и взошли на Проломную,

Улица усердно тщилась походить на столичную. Вывески перчаточников, каретников и ламповщиков спорили меж собой пестротою колеров и затейливостью литер. Все побеждала одна ярчайшая, кроваво-красная, с белоснежным блюдом, посредине которого умильно улыбалась розовая поросячья голова. Надпись под блюдом гласила: "Из Стразбурха".

— Ежели нуждаетесь в платье — вуаля, — Перцов кивнул на дом визави. — Лучший казанский портной Любимцев. Видите, как разверсты ножницы? Сейчас отхватят нос у желающего… А уж модных магазинов, а винных погребов! Нет-с, ни о каком застое тут речи быть не может.

Они свернули в переулок, тяжело вползающий в гору. Собор Петра и Павла мерно возрастал над городом, осеняя его стройными гранями причудливо изукрашенных стен.

— А рядом вот — дом Михляева, купца нашего. Лет полтораста стоит, Петра Великого помнит: останавливался в нем преобразователь. Ныне — питейное заведенье. Прогресс.

Они медленно восходили на университетский холм. Все больше, пространней казался город, все людней становились его улицы и площади. Купчихи в не по времени теплых салопах озабоченно плыли по выстланному деревянными плитами тротуару; мещанки в легких бурнусах то и дело перебегали мостовую, рискуя угодить под колеса дрожек и дворянских карет, с петербургской бойкостью катящихся по Рыбнорядской. Стайка студентов с книгами, сунутыми за пояс, возбужденно спорила о чем-то на крестце улицы и площади. Пожилой татарин в бледно-зеленом халате, обильно расшитом золотыми листьями и цветами, в высокой парчовой тюбетейке, отдал Перцову почтительный поклон, прижав правую руку к сердцу. Ераст Петрович снял шляпу и отвечал с дружественной серьезностью.

— Загадочный народ, — заметил он, — глядя вслед удаляющемуся татарину. — Пожалуй, из всех жителей Казани одному Фуксу удалось проникнуть за глухое забрало мусульманской души.

— Но, милый Ераст Петрович, разве не загадочна для нас сама Россия? Разве можем мы похвастаться пониманьем души наших соплеменников?

— Пожалуй, — согласился Перцов. — Пушкин прав: мы позорно ленивы и нелюбопытны — особливо к бедному отечеству нашему. И не укоризна ль моим просвещенным землякам, что первым, кто пристально заинтересовался историей Казани, стал все тот же немец Фукс? Представьте себе, он затеял и уже пишет родословную нашего города!

— Как велика и таинственна Россия, — проговорил Баратынский, задумчиво оглядываясь назад. — Все можно найти в ней, и всему находится в ней место. Какое обширное поле, какое разнообразное влиянье на самые несхожие сердца! Вот Фукс, немец, которому Россия стала второй родиной…

— О да! — с энтузиазмом подхватил Перцов. — Фукс откровенно исповедовался предо мной. Он в самой нежной юности оставил свое отечество, раздираемое Наполеоновыми воинами. "Видя горы отечества во власти сурового Марса и могучей Беллоны, — говорил он, — я удалился искать прибежища на лоне тихих муз". Сперва он отправился на Урал, потом очутился здесь. Отечество наше ужаснуло его: он признавался, что Россия показалась ему страной дичайшего варварства. Но он сыскал в себе силы, чтобы полюбить и попытаться исправить наших варваров. Его оружием было терпение и просвещение.

— В юности, дражайший Ераст Петрович, я близко наблюдал другого немца. Тот, приехав в Россию, порешил, что бороться с нашим варварством можно лишь розгой и казарменной муштрою.