Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— Вечная — быть так. — Углы рта опустились с выраженьем угрюмой скорби; он помолчал мгновенье — и сильно встряхнул головой. Губы сжались крепко и решительно, усталое лицо преобразилось: молодая забиячливость выпрямила и запрокинула его. — Велика печаль наша. Но чувства души слабеют, а нужды жизненные не дремлют. Неужто отдадим Булгарину поле? — Он пытливо оглядел товарищей.

— Н-ни за что! — мрачно крикнул Языков.

Князь неопределенно усмехался и гладил жабо, точно отогревая на груди живое существо.

Баратынский, откинувшись на спинку стула, сжимал ладонями виски и сосредоточенно морщился. Он был похож на седока, влекомого горячими конями по ухабистой мостовой и силящегося, несмотря на адский гром и скок, сообразить нечто неотлагательное.

— Вообразите, друзья, — Пушкин осклабился весело и гневно, — вообразите: Гнедич отослал стихи на смерть барона в "Северную пчелу"! Что общего между нашим Дельвигом и полицейским…чистом Фаддеем?

— Браво! — Языков одобрительно расхохотался непристойности и громко хлебнул из бокала.

— Общего ничего, да больше отдать некуда, — проворчал князь.

— Стало, драться надо! — Пушкин задиристо кивнул Языкову. — Глядишь, и к барьеру судьба поставит.

— Браво! — повторил Языков и облизал потрескавшиеся губы. — Будет бу-ря, мы по-спорим…

— И помужествуем с ней, — досказал князь, наклоняя серую пернатую голову.

— Я надеюсь на Киреевского и его "Европейца", господа, — сказал Пушкин. — Есть еще упование. Будем драться взасос и с подогревцами!

— Ах, как славно мы по… повоинствуем, — бормотал Языков, бестолково суя растопыренные пятерни в рукава шубы.

— Пора, — задумчиво проговорил Пушкин. И спросил, обернувшись с внезапной живостью к Баратынскому: — Что ты безмолвствуешь, милый мой Гамлет? Тихоня, скрытник! Знаю тебя! — Он залился детским смехом и погрозил пальцем ненадетой перчатки. — Впрочем, dissimuler c'est rИgner…[128]

Евгений вспыхнул и нахмурился.

— Не сердись, мой Гамлет. — Пушкин ласково обнял его за талию. — Жду тебя в четверток на мальчишник. Вяземский сказывал тебе, что женюсь?

— Да, да; как же…

— Невеста моя — красавица. — Пушкин вздохнул. — Такая красавица, брат, что даже и страшно! Приезжай с Киреевским. Очень любопытствую узнать его покороче. — Он опять рассмеялся. — Да не ревнуй — знаю вашу дружбу, не отобью!

— Стало, по…помужествуем? — крикнул Языков, заваливаясь в санях и взмахивая косматой папахой.

— Непременно! — весело пообещал Пушкин. — Ведь помужествуем, Баратынский?

— Сверши в литературе то, что в истории свершил Петр Великий, — молвил Евгений, скупо улыбаясь. — А наше дело — признательность и удивление.

XXVII

— Ваша беседа так вдохновляет меня, дорогой Евгений Абрамович! — Госпожа Фукс порозовела и сильно подала вперед корпус, туго обтянутый платьем. — Ваша бесподобная Наложница (госпожа Фукс целомудренно опустила голые лоснистые веки) доставила нам с мужем столько упоительных мгновений!

— Merci, je tiens beaucoup Ю votre opinion [129], - сказал он. И приказал себе мысленно: "Терпение, терпение. Я — путешественник, проезжающий скучные, однообразные степи. Но зачем Настенька свела меня с этой бедною дурой? Зачем я в Казани?"

— Третьего дни мы с мужем были у Лобачевских, и господин ректор читал мелкие вещицы ваши и Пушкина. — Александра Андреевна облизнула верхнюю губу проворным и ярким, как у болонки, языком. — Господин Лобачевский нашел, что стихи ваши по глубине мысли не уступают пушкинским… Ах, вам надо непременно познакомиться с Николаем Иванычем! Он хоть и математик, но тоже удивительная личность! Cela doit vous faire plaisir! [130]

— Да, несомненно… — "Терпение, терпение… Как глупы эти визиты! Как усыпительна провинция… Впрочем, так ли уж хуже бедная Казань богатой Москвы?"

— Я нынче зимой была в Москве. — Госпожа Фукс вздохнула.

— Какого вы мнения о нашей Белокаменной?

— В столицах легко раззнакомиться с природой, — с очевидным удовольствием произнесла Александра Андреевна. — Суета несообразная! На улицах катаются в четыре ряда, и ежели попадешь в веревку, то уж тянись по ней до вечера.

Он слегка оживился.

— Это вы очень удачно выразились: в веревку. И — тянись до самого вечера…

— Ага! — с девическим простодушием поддакнула профессорша. — До самого вечера будут тебя вить и тащить! Но зато немецкий маскарад — это такая роскошь, такая…

"А она доброе существо, — размышлял он, с благосклонной учтивостью кивая ее словам. — Но только бы до стихов не дошло! Прошлый раз едва не уснул — спасибо, Перцов одолжил анекдотом".

— Представьте: ни одной лампы, но во всякой зале по три пребольшие люстры — такие! — Она развела руками, двинув к собеседнику скульптурно округленный бюст. — И по стенам два ряда карнизов, уставленные свечьми! И все горит так ярко, что глазам больно!

Александра Андреевна кокетливо зажмурилась. Он тихо встал. Хозяйка проворно вскинула острые глаза:

— Куда же вы? Сейчас муж приедет. Он к обеду всегда бывает.