Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Пушкин быстро освоился в этой огромной семье; возбужденно посмеиваясь, рассказывал он петербургские новости и даже читал свои эпиграммы, выдавая их за изделья князя Вяземского; неутомимо расспрашивал о здешней жизни… Евгению стало вдруг не по себе. Надежда на задушевный разговор с милым товарищем рушилась; Пушкин, казалось, не обращал на него никакого внимания.

Перцов предложил витиеватый тост, где вспомнил слова московского профессора Павлова о том, что растенье, возросшее из родной почвы, имеет свою сферу и что человек тоже обладает своей сферою, вне которой он должен умереть, — Пушкин возразил со смехом, что все сферы родственны и нужны человеку.

Выходя из-за стола, он опять быстро спросил ни с того ни с сего:

— Так ты впрямь оставил службу?

— Далась тебе моя служба… Конечно, впрямь, — подтвердил Евгений, преодолевая глухую досаду. — Не мальчик же я, чтоб вилять перед приятелем!

— Да, да… — Пушкин поцарапал длинным, лопаточкой, ногтем пуговицу на своем фраке и улыбнулся. — ю propos: в Английском клубе велел тебе кланяться твой однокашник Креницын. Он сказывал о ваших мальчишеских забавах.

Евгений залился жгучим липким румянцем.

Перцов предложил сразиться в шахматы; Пушкин азартно вскинулся и последовал в кабинет, где набилось уже довольно желающих. На пороге он обернулся:

— Как, ты же любил шахматы?

— И теперь люблю, да устал — мочи нет.

Он простился с Перцовым и один отправился в гостиницу.

Поутру кто-то стучал в его нумер, но болезненный сон оковал и тело и сознание.

А поднявшись в десятом часу и подойдя к окошку, он уже не увидел во дворе бойких запыленных дрожек.

XXXV

Настасья Львовна, расстроенная и заплаканная, едва ответила на приветствие мужа.

К обеду она вышла не в любимом своем голубом чепчике, а повязанная белым батистовым платком, что означало самое скверное расположение духа.

— Настенька, Пушкин приехал.

— А, — протянула она.

— А какой он? — встрепенулся белокурый кудряш Левушка. — С саблей?

Отец засмеялся:

— С саблей, с саблей, конечно. И в маршальском мундире.

"Но для чего он дважды помянул мою службу? — пытал он себя, ворочаясь в пышной душной постели. — Ах, зачем это Настенька велит так топить? Теплынь на улице… И зачем вдруг о Креницыне? Тот разболтал, конечно, о пажеском позоре… Боже, и ни о чем не поговорили!"

Он забылся поздно. А середь ночи, еще до петухов, резко поднялся на кровати и бросился одеваться.

— Куда ты, мой друг? — спросила жена, выходя из своей комнаты и сладко зевая. — Тебе нездоровится?

"Как она чутка! Как чудесно слышит каждое биенье моего сердца…"

— Настенька, ангел мой, я в Казань. Я совсем позабыл: Пушкин уезжает нынче.

Она изумленно двинула прекрасными строгими бровями.

— Но такая поспешность… Разве ты не повидаешься с ним в Москве, в Петербурге? — Она сердито усмехнулась. — Ты словно бы на пожар мчишься.

— Да, Настенька, да, — бормотал он, проворно застегивая пуговицы дорожного сюртука. — На пожар, на пожар. Давно загорелось, а тушить недосуг — так… Прощай, прелесть моя, потом объясню толковее.

Еще не развиднелось, когда он въехал в ворота гостиницы, чуть не столкнувшись с наемной тройкой, выезжающей из них. Мордастый ямщик дерзко присвистнул, но придержал лошадей, остановленный энергическим ругательством седока.

Пушкин соскочил с дрожек, где сидел блаженно улыбающийся Фукс, и, путаясь в полах шинели, обнял товарища.

— Душа моя, как я рад! Знал бы ты, как я горевал вчера, не простясь с тобой! Но не плачь, потеряв, и не радуйся, нашел. Ты на своих? Лезь-ка покуда ко мне, едем вместе; нам тоже на Сибирскую заставу.

Он сыпал беззаботными фразами, вертя шеей, с одинаковой улыбкой глядя на приятеля и Фукса, на продолговатые главы собора, на утреннее небо, нежно разгорающееся за ними. Он был радостно раздражен и полуночным спором с новыми знакомцами, и свежестью сентябрьского утра; он был полон нетерпеливой жаждой скорей воротиться к юной жене — и зорким, цепким интересом к казанским древностям. Небо и заволжская даль вольно гуляли в его глазах, и с петербургской щеголеватостью был повязан на смуглой шее белоснежный платок.

И Баратынский с ревнивой грустью понял, что им опять, видно, не придется разговориться по душам — и, верно, не скоро сведет их судьбина.

— Ах, как славно помотался я вчера! По степям, по городским трущобам вашим! Видел места Емелькиных сражений, с какими стариками возился — чудо!

— А сегодня вы куда намерен? — спросил Фукс, сияя добрым печеным личиком и незаметно придерживая трясущуюся левую руку.

— По Сибирскому тракту прокачусь… — Пушкин вдруг помрачнел, лазурные глаза стали темно-серы. — А что, Баратынский, друзей наших по этому тракту гнали?

— Не знаю в точности, но, сказывают, некоторых вели здесь.

— Покачу по Сибирскому… — Пушкин сощурился, всматриваясь вперед. — На Троицкую мельницу хочу — там была ставка моего злодея. А вечером уже в Симбирск… Баратынский, — вновь оживляясь, сказал он, — я, брат, вчера к черемисам в деревню заехал. Славный народ!