Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— А елочки лучше на вырубке, — говорил Конон, косолапо спеша к телегам. — Возле пней им потеплее будет. Да и тенек от пней-то. — Он хитро проблеснул поголубевшим глазом. — Вишь, и старый пень пригодится.

Вдоль длинной вырубки протянули веревку; вдоль нее хлопотливо перебегал белобрысый подросток, отмеряя двухаршинной палкою места для лунок и втыкая острый досадный колышек. Земля здесь рыхлилась легко: трава не успела ее связать. Следом за мальчишкой подвигались два сажальщика; дюжий, мрачно сосредоточенный мужик тащил окоренок, полный саженцев, смешливый парень в круглом бурлацком шпильке, сдвинутом набекрень, брал елочку за шейку корешка и погружал в лунку.

— Корешки-то расправляй в ямке, — ворчливо учил Конон. — И землицу вокруг прибей, чтоб сидеть надежнее. А то утренник прихватит — льдом и выпрет елочку-т…

— Можно, я буду прибивать? — попросил Левушка. — Землицу прибивать?

И, не дожидаясь соизволенья строгого Конона, присоседился к посадчикам.

Поработав с полчаса, он побежал к отцу на заброшенную задернелую пашню, где сажали под соху.

— Тут мы сосну, да? — частил он, запыхаясь от бега и возбужденья. — Конон говорит: надо с березой мешать; две части сосновых саженцев, одну часть березы…

— Да, да, — рассеянно и благодушно отвечал отец, а сам жадно любовался изумрудным клином разлужья и лоснистыми рыже-лиловыми комьями, отваливаемыми ярко-белою лопаткою лемеха.

Мужик в замашной рубахе легонько нахлестывал косматую лошаденку, похожую на вымокший льняной стог. Поравнявшись, мужик поклонился, сверкнув обильной, уже смуглою лысиной; крикнул приятным грудным тенором:

— Добрый день, ваше высокородье!

— Добрый, добрый. Что сажать будем?

— Дубу дородно тут будет, — с охотою отвечал работник. — Сбочку, значит, тенек — березки, липки. А верхам-от светло — на холму!

Захотелось побеседовать с этим сметливым, улыбчивым человеком: расспросить, как живет, хорошую ли жену бог послал, сколько детишек… Но солнце пекло уже с летнею прилежностью, открытая лысина мужика влажно лоснилась, и, казалось, с подчеркнутой терпеливостью нурила вислую голову в соломенных космах приземистая лошаденка, тяжко водя боками в белесых бесшерстных полосах.

"Лыс, а не стар. Бит судьбою. Бьет лошадь — и жену, наверно… Ах, зачем об этом! Добрый, добрый день".

— Ну, добра тебе! Бог в помощь, — сказал он и пошел к Конону.

…Вездесущий Конон шагал вдоль рыхлого вала, насыпанного возвратным ходом сохи, и бормотал, тыча в почву палкою:

— Под мотыгу. Дай-ко мотыгу…

Клювом мотыги пробил ямку, сунул руку в мешок и протянул барину горсть желудей:

— Сейте, ваше здоровье. Пяток кладите — надежней взойдут. Вешку поставим, будем знать: ваши дубки.

Желуди были блестящи и смуглы — словно загаром покрыты. Молодой мужик предупредительно подстелил возле лунки ряднину — чтобы барину не замарать колен.

"Да: на колени. Земля-родительница, прими из праздной руки моей семя будущей жизни", — подумал он — и усмехнулся торжественности своих мыслей. Но какое-то важное умиленье не устрашилось этой усмешки, не исчезло. Он неловко опустился на колено и бережно вложил желуди в нагретую солнцем ямку. Розовый червяк выполз из нее и юркнул в соседнюю норку.

— Пальчики-то помажете, — ласково остерег малый в бурлацком шпильке.

Он распрямился; потер пальцы, приятно шершавые от пахучей земли. И, кинув еще один взгляд на разлужье, уже сплошь изрезанное бороздами — темными, потными и бледными, просыхающими, — по-мужицки развалисто пошел домой.

После обеда лег спать — привык за последние годы, хоть и бранил себя за дурную потачку. И сразу задремал, уткнувшись лицом в ладонь, все еще пахнущую шершавой земляной свежестью. Не сон — какое-то нежное волненье заволокло мысли. Послышался неясный голос отца, и темя ощутило теплую тяжесть отцовской руки; мягко прошуршало шелковое платье матери, и широко улыбнулось смуглое лицо сестры.

Он задохнулся от радостных слез: все были живы и все жило в проснувшейся душе! Настенькин ворчливо-ласковый голос звучал в гостиной, и старательные пальцы Александрин весело ловили и упускали трепещущее тремоло Моцартовой сонаты.

Ветер поднял занавеску; голый, по-весеннему нажиленный дуб глядел в окно с видом нетерпеливого ожиданья. И внятно представилась та стойкая, грубоватая душистость, которая скоро широким кругом повеет от его распустившейся кроны.

Он сунул руку в карман — продолговатая, живая от его тепла головка желудя ткнулась в ладонь. Он достал желудь, понюхал — и, оглянувшись на дверь, отправил его в рот. Раскусил и засмеялся: терпкость какая! Терпкость и восхитительная свежесть.

И вдруг ощутилось — нечетко, как в предутренней дреме, — что нынче он провел кого-то, что-то выиграл у судьбы, — и муза, умилостивленная долгим уныньем его писаний, одарит его сейчас удачею доброй и молодою.