Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Но, дразня набегающие стихи, он обратился сперва к далекому, совсем было позабывшемуся и вдруг так ясно вспомнившемуся. И, по скверной детской привычке кусая губы и быстро облизывая их, он писал, улыбаясь голосам братьев и умершей сестры, и внезапно придвинувшейся Маре, и маменьке, медленно подымающейся ему навстречу из рассохшейся качалки:

"Приближаются большие праздники, мы на их пороге. Поздравляю вас всех с погожими днями, и дай вам бог хорошего лета, которое исправило бы прошедшие ненастные лета! Кланяюсь новому розовощекому поколению и желаю ему всех радостей сезона и бытия. Желаю вам ясного солнца, зеленых деревьев и благоуханных цветов в вашем саду…"

LV

Дом был почти готов, и всем не терпелось вселиться в него поскорее. Дети особенно настаивали на новоселье.

По перерубам еще не настеленного пола он пронес в отделанное крыло крошечную Зинаиду, щекоча ее носом и вместе с ней заливаясь счастливым смехом.

— Настенька, ангел мой, — говорил он, оправдываясь в своей бурной радости, — кончается наша матерьяльная революция: нет более старого угрюмого жилища, впервые мы будем жить в доме, выстроенном по своему вкусу!

— Боже, ты помолодел даже! — Настасья Львовна, привстав на цыпочки, поцеловала мужа в лоб. — Мне кажется, ты стал выше ростом!

— Разумеется: я ведь рос вместе с домом! — возбужденно смеясь, отвечал он.

Одна за другой устраивались и обставлялись комнаты, как бы с улыбкою поворачиваясь перед восхищенными хозяевами. И каждая комната оказывалась несколько иною, чем она предполагалась планом и рисовалась воображению.

Совершеннейшим чудом явилась гостиная. Она шла поперек всего первого этажа, и особую, немного таинственную прелесть придавали ей две ниши, образованные наружными эркерами и застекленные с полу до потолка.

— Какая счастливая выдумка! — восхищалась Настасья Львовна. — Милый, ты гений!

— Un gИnie manquИ [153] — со смехом пробормотал он. — Но в самом деле славно получилось. А в столовой можно сделать нишу с двумя колоннами — чтоб замаскировать дверь в коридор и на кухню! И всю анфиладу — от прихожей до библиотеки — завершить зеленой перспективой: зимним садом!

Он разгорячился совсем по-мальчишески; Левушка даже с некоторой завистью взирал на преобразившегося родителя. И вдруг предложил:

— А что, если обить стены зеленым? Выйдет настоящая просека! Словно в лесу или парке!

— Браво, сынок! Мысль прекрасная.

Четверо мужиков с шапками, заткнутыми за пояс, напряженно кланяясь господам, внесли большой стол-сороконожку.

— Ну, теперь доподлинно — сказка! Диво лесное! — Настенька, тихонечко ахая, кругом обошла стол. — Но кто сотворил это чудо?

— Конон, его затея, его и выполнение. Он и подмастерьев себе сыскал — здесь же, в Муранове… А тут, мой ангел, буду жить я.

Он открыл дверь угловой комнаты, узкие окна которой выходили на север.

— Недурно, недурно. Но как темно, милый! — Она обернулась к мужу и соболезнующе пожала ему руку. — Опять мрачные мысли начнут одолевать светлую твою головку.

— Не одолеют, — смеясь, возразил он.

…Он повесил над столом гравированный портрет Пушкина — давний Дельвигов дар, расставил чернильный прибор, разложил перья и мундштуки. Простой березовый стол, строгий и скупой, не обещал потворства сибаритским привычкам и не давал воли расскакавшемуся взору; сидеть за ним можно было только прямо и подтянуто.

Он склонил голову набок — как бы лукаво, прислушиваясь; присел, примерился локтями… А пальцы уже нетерпеливо пощипывали бородку пера, и левая рука сама тянулась за листом голубоватой английской бумаги.

LVI

…Ах, какой отрадной, горячей тоской занялось все тело! Словно долго лежал в неудобном положенье — и, очнувшись, расправил члены, нестерпимо и сладостно покалываемые тысячью раскаленных игл. Но встать покуда нельзя: отвыкшие ноги не удержат. Перо вяло валится из пальцев, распутывающаяся мысль едва влачится…

Соха яростно и сладострастно сдирала косную пелену дернины; поскрипывала, взрезая почву, выбеленная землею и голубоватая от неба железная полица. Мужик заостренным колышком протыкал трехгранные ямки — и желуди, нагретые потными ладонями, ложились в пористую, нежно взопревшую землю… Юные побеги будущих исполинов уже поднялись нынешней весною. Мягок, салатно светел младенческий листок — но как уже крепок, как неуступчиво рвется! И тонкий стволик-стебелек уже упруг под ладонью, гладящей его, и так неподатливо клонится к взрастившей его почве! О, таинственные мгновения созиданья, копимые впрок, неуклонно подъемлющие кроны и знамена жизни! Воистину: Нет на земле мгновенья ничтожного! Не пропадает втуне темное страданье души, следующей подспудным извитьям своего пути, поймой подпочвенной влагою благих упований…

В дверь постучались. Вошел камердинер, не предупрежденный Настасьей Львовной.

Это был прыщеватый, долгоногий малый с франтовскими буклями — сын давнего Прохора, старящегося в Маре.

— Почта-с. Вы велели-с.