Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Он со вздохом оторвался от окна и, вырвав из тетради свежий лист, принялся писать снова, прилежно и строго выводя буквы:

"Дражайшая маменька! Посылаю Сержу игрушечный кораблик, а Софи модные туфельки. Пусть она сделает больше куколок, усадит их в кораблик и пустит его плыть по ручью. В Маре, в нашем овраге, сейчас много ручьев…"

Он прикрыл глаза и, грызя стебло размохначенного пера, живо представил любимый овраг, нетерпеливо стучащий и вызванивающий неугомонным весенним потоком.

"…хоть Вы и говорите, милая маменька, что есть вещи, зависящие от нас, — но есть и другие, которые доверены Провидению. Я не могу верить, чтобы наша смерть зависела от выбора службы на суше или на море. Я Вас умоляю, милая маменька, не противиться моей наклонности. Я не могу служить в гвардии, куда буду выпущен по окончании корпуса: ее слишком берегут. Во время войны она ничего не делает и остается в постыдной праздности. Это не существование, а непрерывный покой. Поверьте мне, что ко всему можно привыкнуть, кроме покоя и скуки. Я бы предпочел быть совершенно несчастным…"

Он отложил перо и горделиво выпрямился, по-наполеоновски кинув скрещенные руки на грудь. Ноздри жадно раздулись, крутой белокурый локон упал на лоб. Он с силой тряхнул головой и продолжал:

"В самом деле, я чувствую, что мне всегда нужно что-то опасное, что бы меня занимало. Мне нравится представлять себя на палубе, среди разъяренного моря, средь бешеной бури, подвластной мне, — на мостке между жизнью и смертью. Прошу Вас, дражайшая маменька, не противиться наклонностям души моей и попросить дядю Богдана, чтобы он устроил меня в армию. Особливо хотел бы я попасть во флот: море — любимая моя стихия".

Он пробежал написанное — и, боясь слишком встревожить расхворавшуюся маменьку, добавил постскриптум:

"Многие улицы высохли, можно гулять, сколько хочешь…"

— Сколько хочешь, — повторил он и насмешливо покачал головой. Ах, как бесстыдно научается он лгать!

"Какое удовольствие смотреть, как тянутся к солнцу слабые весенние травинки! Как я мечтаю быть с вами сейчас и деревне!"

Крестообразная тень упала на бумагу — он испуганно вскинул глаза. Все было спокойно: просто солнце перешло на другое место. Он вообразил вдруг темное плоское лицо Мацнева; изучающего это посланье, ненароком попавшееся в его руки, — и, гадливо сморщившись, сделал еще одну приписку:

"Сообщите мне, пожалуйста, запечатанным или распечатанным получите Вы сие письмо".

— Сочиняешь? — раздалось за его спиной.

Евгений проворно накрыл лист учебником Войцеховского.

Ханыков, ухарски крякнув, сел рядом. Наклонился и поднял с пола листок, исчерканный вензелями и затейливыми титлами.

— Однако! Это ты?

— К уроку каллиграфии упражнялся…

— Занятно… — Ханыков поднял на товарища узкие блестящие глаза. — Да ты художник!

Евгений польщенно зарделся.

— Дивно, дивно, — продолжал Ханыков. — А вон и Галаган ползет. Эй, Галаган, что нос повесил?

— В город не отпускают. А как надо! Ах, прямой зарез — так надо!

— Слушайте, господа, — решительно сказал Ханыков. — Был я намедни у брата старшего. Он только что из Парижа. — Дмитрий щипнул заметную полоску пуха над верхней губой. — Брат у меня ёра, улан. А в Париже побывал — так совсем стал угар, как у них в гвардии говорят. Надышался.

— Чем надышался? — вяло спросил Галаган.

— Воздухом, — насмешливо бросил Ханыков. — Император хлебнул, а гвардия и двор так и вовсе захмелели. Ждите перемен, господа.

Пажи помолчали.

— А что Бонапарт? — поинтересовался Евгений.

— За Бонапарта не беспокойтесь, господа, — важно отвечал Ханыков. — Он недолго усидит на своем острове. Сама фортуна взяла его себе на колени, она еще послужит ему… — Дмитрий сплюнул на пол, — Завтра опять пойду к брату.

Евгений, нахватавший скверных баллов по немецкому, и Галаган, наказанный за курение в нужнике, завистливо переглянулись, им предстояло провести воскресенье в стенах корпуса.

— У меня тоже брат есть, — сказал Поль. — Он чиновник. Но тоже ужасно много знает. У них в канцелярии все новости… — Галаган помолчал минуту и добавил со скромным достоинством: — Он в канцелярии Кикина. В комиссии прошений на высочайшее имя.

— Да, жаль, жаль, — неопределенно пробубнил Ханыков. — Да, хорошая эта штука — брат.

— Брат — это друг, дарованный природою, — заметил Евгений. — Так Плутарх говорил.

— Брат — это нешуточно… — бормотал Ханыков, обдумывая что-то.

И вдруг, хитро сощурив неистово заблестевшие глаза, обнял приятелей за плечи и зашептал горячо:

— Слушайте, великая мысль осенила меня! Не такая нынче пора, чтобы терпеть тиранию какого-то пьяного прохвоста.

— Не такая! — с мрачным жаром подтвердил Галаган.

— Нам должно объединиться! Господа, составимте общество мстителей!

— Любопытная мысль, — одобрил Евгений. — Но постой, Дмитрий… — Он замолчал, покраснев.

— Ну вот, опять мямленье, сомненье! — пробурчал Ханыков. — Вечно ты, Баратынский, раздумываешь. Действовать надобно!

— Но кому мы будем мстить?

Ханыков с недоуменьем уставился на товарища. Баратынский выдержал взгляд, лишь лоб его слегка побледнел.