Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Он забылся на рассвете и проспал до полудня. И не успел проститься с нею, рано утром уехавшей в белёвское именье тетки.

"Она прекрасна, прекрасна. Она дитя. Невинное, радостное дитя. Она весела и добра. А я зол. Зол и порочен. Жизнь моя бесплодна, и никому не любезно бытие мое. Умереть. Уснуть навеки при дивных звуках "Сандрильоны"…"

Он закрыл глаза и тихонько запел:

Я скромна и молчалива,
Редко видит свет меня-а…

— Браво! Вот и развеселился наконец!

Книга скользнула на пол, он нагнулся поднять.

— Оставь. Идём, брат, на мельницу. Читать да читать — так и на тот свет угодить недолго.

Дядя взял его за плечо и вывел из кабинета.

Они прошли по шатким мосткам к лестнице, ведущей на подволоки. Белесая листва усеивала берег. Иссиня-черным вдовьим бархатом темнели в дыму облетевшего ольшаника елки. Только молодой дубок, отделившийся от поскучневшей рощи, упрямо сверкал крепкой своей одежкой. Синим и белым огнем вспыхивала вода, срываясь с лотка на почернелое деревянное колесо.

"…Еще одна осень. Зима пронесется — а весною в Петербург. Искать службы, смывать черное пятно… Почто награждает нас высшее существо жизнью? Почто обольщенья надежд, игра воображенья, коль все живое обречено смерти и ничтожеству? Блещут, бурля и взлетая, светлые брызги — и срываются с колеса, срываются с колеса. Не смыть мне позора, никто не забудет мне его… Мари знает о нем и презирает меня".

— Ну-с, опять размечтался? — Дядя ласково похлопал его по спине. — О чем, осмелюсь полюбопытствовать?

— О счастии, дядюшка.

— Весьма увлекательная материя. Занятно бы послушать.

— Итак, что есть счастие? — молвил племянник насмешливо-важным тоном. — Не кажется ли вам, что счастие — это способность мыслить и мучиться плодами размышлений? Не назовем ли мы счастием деятельность нашего разума, кипучую и бесплодную, как сия вода, бессмысленно вращающая мельничное колесо?

— Но отчего же бесплодная и бессмысленная? Колесо вертится — следственно, польза есть.

— Но не счесть ли также счастием особую отзывчивость нежной и восприимчивой души? — продолжал Евгений, увлекаясь и играя голосом, как актер на театре. — Не принадлежит ли существу существ, вечному Демиургу, свойство располагать некую избранную душу к такому восприятию особо мучительных чувствований и ощущений? И сим свойством награждается одна из ничтожнейших пылинок вечной нашей матери-земли, одна из пустейших брызг мирового океана!

Он остановился и перевел дух. Богдан Андреич поднял тревожно потемневшие глаза.

— Но, может статься, счастие — это беспечность? Забвение всяких дум и бесчувственность к страданью всего сущего? — бормотал юноша, устало моргая, но не сводя взгляда с вращающегося колеса.

— Спокойся, мой милый резонер, — заботливо проворчал Богдан Андреич. — В каждом состоянии обретается свое благо. А беды и страданья — да пропади они кинью!

Он ткнул палкою в гнилой пень. Острый наконечник застрял в трухе; дядя, крякнув, с силой выдернул его.

— О, мельчайшие брызги покорной и бессмысленной воды! — вновь задекламировал Евгений. — О, судьбы человеческие — однодневные атомы! Которая из вас замедлит свой бег, пытаясь увидеть руку, направляющую нас в сем ярком и холодном кипенье?!

Дядя засмеялся.

— А говорил, что оды не твой жанр. Эх, филозоф! — Он потрепал Евгения по щеке. — Скоро тебе служить, дружок. Мой совет: не завирайся на первый случай с новыми товарищами своими…

— Ах, не хочу я служить!

Дядя остолбенел:

— Как? Шутишь!

— Страшусь, дядюшка…

— Кого? Господь с тобою.

— Офицеров, начальства. Государя, — прошептал Евгений, отворачиваясь.

Богдан Андреич нахмурился, суровые его губы дрогнули.

— Почто бояться? Слава создателю, ты дворянский сын. Родители твои честные люди. Деды, прадеды служили трону не за страх — за совесть. А напрокудил — что ж? Послужишь, — все, брат, отскоблится.

— Все, дядюшка? — тихо спросил Евгений и умоляюще поглядел на строгие губы своего наставника.

— Все, брат, все. Господь велик, а государь милостив. Служи порядочно, чти начальство. Государя люби, как родителя своего. Сумей снискать его ласку.

XXIII

"Господь велик, а государь милостив, — рассеянно размышлял он, листая журналы. — Милостив… Но она все равно не полюбит меня. Она всегда будет презирать меня".

Он перевернул несколько страниц и остановил взгляд на узком столбце стихов.

Прости мне, милый друг,
Двухлетнее молчанье:
Писать тебе посланье
Мне было недосуг.

Кто-то затевал беседу, окликал запросто, по-приятельски…

На тройке пренесенный
Из родины смиренной
В великий град Петра,
От утра до утра
Два года все крушился
Без дела в хлопотах,
Зевая, веселился
В театре, на пирах…