Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

У пограничной межи дядюшкины люди встречали в нагольных тулупах. Сняв шапки, они окружили экипаж и с добродушной настойчивостью заставили переодеться по-зимнему.

В карете было не холодно, но он сопротивлялся недолго и почти с наслаждением погрузился в пахучее овчинное тепло.

Плавные лесистые холмы чисто синели в ясном воздухе. Светлые глаза румяных мужиков смотрели простодушно. Терпеливо ждали добрые лошади — лишь неугомонный жеребец, запряженный в корню, пританцовывал, пытаясь сделать щеголеватую лансаду.

Он смущенно улыбнулся и, подхватывая полы обильного тулупа, полез в карету.

…Ни Богдана Андреича, ни кузины Мари в Подвойском он, слава богу, не застал.

Тетушка, безгласно нежная, застенчиво восторженная, обняла, облобызала, омочив его щеки радостными слезами, — и скрылась, превратись в теплое заботливое облако.

Дядюшкин кабинет покойно двинулся встречь таинственно-смутными углами и строгими ступенями восходящих до потолка полок, ласково опахнул влажным ароматом яблок, сухим, шершавым запахом пожилых книг.

Тишина стояла в большом доме, словно бы погруженном на дно лесного озера. Лишь смех и плач маленьких дядюшкиных племянниц редкими всплесками нарушали ее.

Все оставалось здесь прежним, ничто не изменило.

Не изменилось и не изменило ничто. Это радовало его. Он целыми днями читал книги и давнишние журналы, играл с малышами, учил их арифметическим правилам и рисованью.

Но вдруг вспоминалось все. И в прочной безмятежности старых стен металась очнувшаяся мысль о страшной перемене, потрясшей его действительность и опустошившей будущность.

И снова он мечтал о смерти и, в отчаянье кусая губы, горько сожалел о своем выздоровленье. И жизнь начинала ему казаться недугом, позорным и неисцельным.

Он брел на кладбище. Дорога, выложенная липовым листом, белесым от упорных дождей, становилась все круче, скользче. Голые деревья, еще недавно такие осанистые и мягкие, чернели судорожно и колюче. С долгим кликом проносилась журавлиная стая — и мнилось, что это звук самой жизни, покидающей стынущие просторы земли.

На плите, тронутой ржавым мохом, едва различались буквы, выбитые крупно и угловато:

PIETRO BORATINSKI

Мраморный ангел, изваянный безвестным итальянцем, неутешно скорбел, подогнув детскую коленку и опустив пышное крыло.

Он смотрел на плиту, силясь вызвать в воображении мощную фигуру в кованом рыцарском доспехе. Но представлялся вихлястый аптечный скелет и череп, страшный и смешной.

И нахлынувшая тоска гнала назад к дому, к его сонной, но живой тишине, к заботливому шарканью тетушки и детским голосам.

И собственное детство приближалось на миг, кивая родными деревьями и бледным лицом маменьки; и братья окликали его.

И, стискивая зубы, чтобы не разрыдаться, он писал в Мару, куда не смел вернуться, томимый стыдом и неуклюжим ростом, ошеломленной души:

"Милая маменька, мы проводим здесь время восхитительно приятно. Одна только мысль омрачает в глазах моих картину удовольствий: это мысль об их кратковременности и о том, что скоро я должен буду расстаться со всеми этими наслаждениями".

Он громко шуршал смерзшейся листвой.

— Уже деревья тощи, голы… Деревья тощи, голы… Ах, я бездарен! "Деревья тощи, голы…" Державин бы сказал: "древа". "Древа нагие…"

Он прислушался к шуму вздымаемых ветром листов…

— Нет, я бездарен, бездарен! — Задрав голову, он стал читать почернелым липам и угрюмым облакам летучие строки Батюшкова и Жуковского, кряжистые, тяжкокрылые строфы Державина. Это утешило; он беседовал с природою, с богом, и ему не мешали. Потом побрел назад в дядин кабинет и опять погрузился в чтение.

Батюшков и Дмитриев трогали нежностью, легкой напевностью. Но пресыщали скоро: слишком сладостно, неосязательно… Он снимал с полки державинский том и, всем существом своим предчувствуя некое напряжение, как если бы предстояло отворить массивные кованые врата, открывал книгу. "Бог" и "Ода князю Мещерскому" оглушали грузным великолепьем; мощь славянской речи подавляла и влекла ввысь. Но чрезмерно круты и огромны были ступени, ведущие в горнее царство державинских воспарений.

Он захлопывал книгу и протяжно зевал. Как бедно влачится его младость! Так бедно, что даже и не жаль ее…

И воображался неведомый ровесник. Он был окружен весельем и вниманием, он был счастлив и в любви, и в преданной дружбе. Баловень судьбы, он упивался всеми радостями и упованьями жизни. И писал стихи, которые были сама поэзия… Все ревнивей и горячей привязывался Евгений к этому странному созданью своей фантазии.

XXII

— Чем живут и поныне Рим, Греция? — вопросил Богдан Андреич. Решительно хрустнул пальцами и ответствовал победоносно:

— Сочинителями своими! Суди сам: Кагул и Рымник — сражения столь же великие, сколь Фермопилы и Марафон. А переход Суворова чрез Альпы? Разве не затмил он славу Аннибаловых походов?

— Пожалуй…

— Но подвиги древности кажутся нам выше! Ибо изображались красноречиво.

Дядюшка пошел по кабинету, энергически подавая вперед плотный, еще статный корпус.