Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— Да, да, мне ведь торопиться надо, ты уж извини, — небрежно проговорил Галаган, по моде гвардейских франтов норовя первым прекратить беседу. — Ты, ежели понадобится, можешь отыскать меня. — Он покровительственно кивнул. — Я у брата квартирую. Возле Поцелуева моста. Au revoir! [64]

— Прощай, Поль.

XXXIII

— Последняя твоя элегия чудо как хороша, — озабоченно проговорил Антон, заваливаясь в кургузых извозчичьих пошевнях. — Середина так, обычное твое. Но конец — конец хорош бесконечно! — Дельвиг рассмеялся, довольный каламбуром.

— Cela sonne bien [65], - пробормотал Баратынский и настороженно замолчал: барон, задобрив небрежною похвалой, обычно переходил к самой придирчивой критике.

— Нет, в самом деле. Запало с лёта:

Еще полна, друг милый мой,
Пред нами чаша жизни сладкой…

Э-э… Постой, да!

Но смерть, быть может, сей же час
Ее с насмешкой опрокинет, —
И мигом в сердце кровь остынет,
И дом подземный скроет нас, —

с чувством продекламировал Дельвиг и шутливо ударил колено приятеля перчаткой. — Но мне странным кажется, сердце мое, что ты, начав во здравие, часто кончаешь за упокой. Ну, с чего бы это? Ты молод, прекрасен собой, ты, счастливчик, нравишься людям самого строгого разбору! Жуковский говорит: не сегодня завтра тебя переведут из гвардии в армию офицерским чином. Глянь, милый, как упоительна жизнь! — Дельвиг обвел перчаткою широкий круг, — Петербург великолепен, красавицы взирают на тебя благосклонно, знаменитейшие пииты признают в тебе равного сотоварища. И, господи! В какое дивное время, в каком божественном городе ты живешь! Все темное позади в судьбе твоей, будущность твоя завидна… — Очки барона хитро сверкнули. — Сдается мне, ангел мой, что ты немножко того… присочиняешь эту самую меланхолию. А? Угадал я?

— Нет, барон. Не присочиняю. — Евгений вздохнул. — Самому вчуже досадно, что так чувствуется и поется.

XXXIV

Дельвиг пришел поздно. От него сладко пахло вином и сигарным дымом.

— Собирайся скорей, красота моя. Любители российской словесности жаждут встречи с тобой. Позволь, позволь… — Барон сделал шажок назад и поправил запотевшие с морозу очки. — Что за маскерад? Почему на тебе этот мундир?

Евгений вытянулся во фрунт, четко щелкнул каблуками:

— Унтер-офицер Нейшлотского полка честь имеет приветствовать соловья поэзии российской барона Дельвига.

— Позволь… Ничего не пойму. Но отчего — унтер? Ведь из лейб-гвардии в армию офицером переводят?

— Государю видней. — Баратынский бледно улыбнулся.

— Да, разумеется, разумеется…

Дельвиг не любил задумываться над непонятным.

— Но куда же теперь? — спросил он внезапно упавшим голосом и горестно сложил руки на животе.

— В Финляндию. В отчизну сынов Одиновых и светло-взорых чухонских дев.

Антон возбужденно засопел.

— Но покидать с такой легкостью Петербург, поэзию — друзей, наконец… Экой ты ветреник, однако! И чему рад — никак в толк не возьму.

Баратынский жадно затянулся из длинного чубука. Голубое облачко качнулось в сторону Дельвига — барон сердито отмахнул рукою и чихнул. Евгений засмеялся.

— Определенность, милый Антон. Определенность — вот что ежели не радует, то бодрит меня. Душа ищет деятельности, хочет службы неложной.

Он встал и упруго прошелся по комнате.

— Но стихи, поэзия? Разве это не деятельность?

— А, стихи… — Евгений насмешливо махнул чубуком. — Полно тешиться ребяческими химерами.

Он обернулся к Дельвигу. По-детски расстроенный вид барона внушал жалость. Евгений обнял приятеля. Антон хлюпнул носом, прижался лицом к жесткому сукну его мундира.

— Прости, барон. Я вздор горожу. Сердце устало… — Баратынский виновато усмехнулся, — Прав ты: Петербург велик и прекрасен, конечно. Но вечность дробится здесь на ничтожные мгновенья, и мы не принадлежим ни одному из сих осколков, как они не принадлежат нам. Все существо мое рассыпается на атомы, и каждый атом ищет собственного идеала…

Он решительно одернул узкий мундир.

— Но едем же. Едем на стихи, барон.

Здесь было по-семейному тесно и покойно. Мешкотный лакей в аккуратно чиненной ливрее внес старинную томпаковую бульодку и разлил чай в фарфоровые чашки.

Плотный господин, сидящий подле Евгения, уцепил щипчиками леденцовую конфетку и препроводил ее в большой губастый рот. Обратив на соседа быстрый взгляд, он осклабился славной улыбкой и сказал с приметным польским акцентом:

— Exusez, monsieur [66], неучтивость мою. Не угодно ли?

— Благодарствуйте, я не люблю, — ответил Евгений Булгарину.

— Федор Николаич, пора, пожалуй что, — заметил красивый драгун с щегольскими усиками в стрелку.

Федор Глинка выпятил хилую грудь, увешанную орденами, и скомандовал застенчиво:

— Кондратий Федорыч! Зачинайте.

Рылеев оказался некрасив, даже невзрачен. Но глаза, мрачно горящие из-под тяжких упорных бровей, и крупный сильный подбородок способны были остановить самое нелюбопытное внимание.

— Послание к временщику, — сипло объявил он. — Подражание Персиевой сатире "К Рубеллию".