Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Начальные строки, длинные и напыщенные, как ямбы озеровских трагедий, не предвещали ничего свежего.

"Творец всемогущий, как влекутся наши виршеслагатели к всякой величавости! Как падки наши любители словесности до этой торжественности! — подумал Евгений. — Ах, Дельвиг, Дельвиг! Но погоди ужо…"

— Твоим вниманием не дорожу, подлец! — продолжал Рылеев; и надтреснутый его голос обретал постепенно крепость и порывистую властность.

"Однако, кого он так бранит? Барон рассказывал: его часто секли в кадетском корпусе за поведенье…"

Он прислушался.

Стихи были нехороши: грубы, неуклюжи, с тощими рифмами, с цезурой, ломающейся, как полоска пробора на вихрастой голове отрока. Но страсть, но дерзкий напор захватывали поневоле. Неясная, но сердитая злободневность дышала и напрягалась в мнимо классических строках латинского посланья.

Не сан, не род — одни достоинства почтенны:
Сеян[67]

и самые цари без них — презренны!

— Молодца, Рылеев! — крикнул драгун.

— Не мешай, Бестужев, — остановил Глинка, и его добродушная солдатская физиономия сурово насупилась.

— Молодца, Рылеус, — уже тише повторил Бестужев. — Всыпал фухтелей [68] Алексею Андреичу!

И вдруг стало тихо. Свечи, забытые лакеем, трещали и чадили в нечищеных шандалах. В скромной гостиной запахло церковью и угаром. В висках тяжко и гулко заколотилась кровь…

Назвали его имя. Он поднялся; превозмогая головокруженье, с тоской глянул на Дельвига. Барон поощрительно сверкнул круглыми стекляшками: не робей, красота моя…

Булгарин дружелюбно осклабился.

Евгений сказал медленно и внятно, словно, обращаясь к иностранцам:

— Посвящается барону Дельвигу.

Он читал нарочито бойко, бодро, прикрываясь резвой побежкой хорея, звонкостью скандируемых рифм:

Так, любезный мой Гораций,
Так, хоть рад, хотя не рад,
Но теперь я муз и граций
Променял на вахтпарад…

Вам, свободные пииты,

Петь, любить; меня же вряд
Иль камены, иль хариты
В карауле навестят.

Мельком скосился на Дельвига. Антон преданно и горделиво взирал из-под отуманенных очков. Рот Евгения скривился детской судорогой; жалость, к Дельвигу, к себе, к стихам своим стиснула сердце. Он отер губы платком и продолжал глухо:

Ты, ведущий дни в забавах,
На лугах, у светлых вод,
Ты, с кем резвятся в дубравах
Музы, нимфы и Эрот, —
Пой, бессмертных сын любимый!
Буду глас внимать я твой,
Как язык страны родимой
Слушают в стране чужой…

Неловко, поклонился и сел.

"Творец всемогущий! Вздор, вздор легковесный… Зачем согласился? И выбрал это… После Рылеева!"

Отчаянье охватило его. Но, побеждая робость и презренье к себе, он вскинул голову, удалым движеньем поправил надо лбом крутой кок.

— Браво, — задумчиво молвил Глинка.

— Пре-кра-сно, — внушительно отчеканил Булгарин.

— Баратынский, encore [69],- тихо потребовал Бестужев.

Рылеев, застенчиво улыбаясь, пробрался к нему меж стульев и порывисто пожал руку.

— Читайте еще, — попросил он.

— "Разуверенье", — подсказывал шепотом Дельвиг, блаженно розовый и лоснистый. — "Ра-зу-ве-ренье"…

Глинка негромко потряс серебряным колокольчиком. Он встал и прочел — неспешно, уже вполне владея собою, — недавно сочинявшиеся стихи:

Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней…

— Творец всемогущий, но я и не помышлял, что мое нытье может быть принято кем-либо со вниманием! — смеясь и фыркая, приговаривал он, — После справедливых укоризн Кюхли я счел и себя, и элегии мои никому не нужным обломком устарелой поры! Бестужев прав; он еще слишком мягко упрекал меня за стихи. Но романтическое направленье… А, все вздор, милый Дельвиг. — Он остановился, с жадным любопытством озираясь вокруг. — Как хорош нынче Петербург! Ты замечал: в канун Нового года все новеет? Гляди — одни молодые лица! И смотрят смело, огненно!

— Вот ты и романтиком стал, цвет мой несравненный. Ты возбужден, ты увлекаешься, — следственно, молод. А то напустил было на себя бог весть что. — Барон лукаво мигнул. — Чего доброго, еще к Всеволожскому потянешь. А?

— А что? Иль я вовсе состарился? О, брат… — Евгений покаянно покачал головой, — Знал бы ты, как меня манит все это…

— Что, милый? — невинно моргая, спросил Антон.