Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

…"Вольность" перепархивала из рук в руки: автор и сам читал, и охотно давал списывать свою задорную оду. И шумно мелькал там и сям, шутливо объясняя это мельканье стремительностью лошадей, несущих сломя голову в надежде умчаться от горячего седока… И вдруг окутался мглой — смеркнулся, смолк. Слух о гневе государя, о ярости Аракчеева рос, ветвился — и зашелестели уже серьезные слова: Сибирь, ссылка, Соловки… Чаадаев кинулся к Карамзину; попечительный Николай Михайлович просил вдовствующую императрицу, и добрая старуха обещала заступничество… И Пушкин исчез, не простясь даже с высоким наперсником своим — Чаадаевым! Один Дельвиг провожал его, как татя, в сумерках до заставы…

И подымалась зависть: к Пушкину, подвергшемуся нешуточной опасности, к Чаадаеву, рыцарственно хлопочущему за друга, к ленивцу Дельвигу, рискнувшему провожать великолепного сумасброда…

Там, в Петербурге, неистово спешили жить; там строили дерзкие прожекты, затевали смелые журналы. Там, в Пажеском, в приснопамятном, блистательно учился Ираклий — живая укоризна старшему брату! В столицу с неясной, но упорной целью рвался и младший, Серж, ищущий уже в нежном отрочестве какой-то особой судьбы.

И в Петербург, в метельную, все убыстряющую гибельное свое вращенье воронку, стремилось его сердце, летели его письма, требовательные и умоляющие.

Но редкие отзывы добредали оттуда. Даже Дельвиг то и дело пропускал почту, откликаясь обидно краткими записочками.

…Шелестели и ныли предвесенние вьюги; поражало обилие снега, невиданное с тех счастливых зим, нетерпеливо изживаемых в отеческой Маре; шелестели чувствительные стихи преданного Коншина; шуршало и постанывало, освобождаясь от изрыхленных льдов, огромное апрельское озеро… И крепко, весело гудел под копытами гнедого подъездка выпуклый луг, упруго стянутый майским утренником. Земля, блистающая зальделыми лужицами и седыми курчавинами инея, приметно вздымалась тайным огнем творчества, еле сдерживаемым поверхностными льдами и гранитами. И прозрачный весенний простор повеял такой дикой самобытностью и восторг такой воли рванулся из груди, что он вдруг гикнул и опрометчиво привстал на стременах.

Коншин испуганно обернулся, но тотчас понимающе заулыбался:

— А уж каковы здесь белые ночи, Евгений Абрамович! Вот доживете, сами скажете. Пропадете тогда для Петербурга!

— Пропаду! — весело согласился он. — Непременно пропаду!

…Беловолосый мальчуган гнал стадо коренастых, отощавших за зиму коров, наигрывая на берестяном рожке. Лицо подпаска было изжелта-смугло, как заболонь молодой березы, голубые глаза серьезно глядели из-под нахлобученной ермолки.

"Светопоклонник", — подумал он и приятельски кивнул мальчику.

Мысль о долгой игре в бостон по копейке за фишку вдруг ужаснула его.

"Они считают меня гордецом, наверно, — виновато подумал он, любуясь небом и озером, широко сливающимися на горизонте. — Но я просто желаю принадлежать себе. Себе и этим дивным мгновеньям…"

Воздух плотнел, наполнялся льдистой прозрачностью. Становилось свежо. Он сбежал с холма и ступил на мостки, длинно чавкающие по тугой грязи.

XXXVI

— Весь вечер нынче пропадаете где-то, — дружелюбно проворчал Лутковский.

— Николай Михайлыч предрекал, что непременно пропаду, коль доживу до здешних белых вечеров, — отвечал он, целуя ручку полной полковницы и глубоко кланяясь Анюте, приседающей в старательном книксене.

"Ах, как похорошела! — отметил он почти с огорченьем. — Но глупенькая, глупенькая… Бедный Коншин".

Хмурая русая служанка поставила на стол жбан с темным пенистым напитком.

— Какая дивная тишина сейчас на озере, — сказал он. — Невозможно и вообразить, что эта кроткая окрестность — свидетельница столь страшных кровопролитий!

— О, крови здесь пролито богато! Прошу, господа, отведайте… — Полковник залпом опорожнил резвую деревянную кружку. — Уф, сатанинское пойло! Сколько я здесь, а не привыкну… Прейлике — еще по бокалу!

Бледная чухонка подала вино и бесшумно исчезла.

— Да, богато… — Лутковский отгреб усы и чмокнул губами, не то наслаждаясь грозным воспоминаньем, не то осуждая его. — Одно Оровайси чего стоило! Знатоки сравнивают его с битвой при Маренго. — Полковник ухмыльнулся. — Многим нашим офицерам ошибал я крылья, рассказывая о сем побоище.

Коншин конфузливо сморкнулся в линялый платок.

— Ах, ужели нельзя было избежать этих ужасов? — пролепетала Анюта и скосилась на задумавшегося унтера.

— Да, — подхватил он. — Я тоже размышлял об этом. Вторжение наших войск в мирную страну…

— Мы взошли в Финляндию для ее защиты и спокойствиям — прервал полковник.

— Помилуйте, но от кого было защищать сей край?

— Натурально, от шведов.

— Но дядюшка говорил мне, что судьба Финляндии решена была заране, еще в Тильзите…

— Оставьте, ради Христа, этот Тильзит! — Георгий Алексеич раздраженно хлебнул из бокала. — Россия велика и могущественна, но столица ее весьма угрожаема с северо-запада. — Лутковский пустил в воздух щелчка. — А что Финляндия? Фитюлька.

— Георгий Алексеич, а каков командир был граф Каменский? — проворно спросил Коншин. — Вы ведь служили под его началом…