Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— О! — благодарно ухватился растерявшийся было Лутковский. — Огненная, вчинательная [71] натура!

— Он ведь, ежели не ошибаюсь, принадлежал к суворовским выученикам?

— Да! И, как все командиры суворовской школы, — никаких возражений! Ни-ка-ких!

— Полно вам все о войне да о войне, — ласково укорила полковница. — Евгений Абрамыч, что ж вы, голубчик? Чай простыл небось… — Она придвинула блюдечко с брусничным вареньем.

— Конечно, ежели б он больше считался с нами, опытными офицерами, — благодушно продолжал полковник, — убитых было бы несравненно меньше. Но! — Он разгреб усы, высвобождая улыбающийся рот. — Но — блеск! Картинность! Опять же — Оровайси. Ведь гибелью пахло! Пораженьем… Скликаемся по батальонам — вечер, пришло отступать. И вдруг — как с неба — он! С четырьмя батальонами белозерцев! И по гати — чав-чав-чав! — егеря следом. Словно вихрь в пустыне.

Полковник приостановился и скомандовал молодецки:

— Прейлике! Еще по бокалу!

— Полно бы уж, — проворчала его жена.

Бледная чухонка бесшумно выросла на пороге. Запотевшие бокалы тихо вызванивали на подносе. Евгений впервые всмотрелся в ее лицо, — оно поразило его болезненной блеклостью, выражением какого-то предсмертного равнодушия.

Лутковский кивнул вслед служанке:

— Вам, как элегику. Пре-любо-пытная гисторья.

— Будет тебе, Жорж, — возразила жена, поправляя пышный чепец. — Ничего интересного.

— М-да… Прилетел наш орел — и, едва сошел с лошади: "Ребятушки, — на выручку уставшим товарищам нашим!"

— Дядюшка, вы очень громко рассказываете, — еле слышно, молвила Аннет. И, смущенная своей дерзостью, потупила гладкую головку, ровно разделенную ниточкой пробора.

— По-шла резня! — продолжал рдзгорячившийся служака. — В штыки! Хруст, стон — точь-в-точь валежник ломят!

— О господи, — вздохнула полковница и долила себе чаю.

— Но шведы и вооруженное ими чухонское мужичье — врассыпную! Ручьи были красны от их крови…

Раздался стук, зазвенело стекло — безгласная финка торопливо присела, собирая разбитые бокалы.

— Прейлике! — строго прикрикнул Лутковский и привстал.

Служанка подхватила стекло в подол и выбежала в сени.

— Ишь, каналья. Лет пятнадцать протекло, а память все свежа…

— Вы хотели о ней, — тихо напомнил Баратынский.

Полковник внушительно кашлянул и скосился на племянницу. Ниточка пробора так прилежно склонялась над мелькающими спицами, что казалось, они вот-вот вовлекут ее в свое стремительное движенье.

— Ну-с, вам, как элегику… Ульви шел тогда осьмнадцатый годок. Служил у нас в батальоне граф Толстой — этот, известный.

— Американец, — подсказал Коншин.

— Он и нынче-то лих, а уж тогда — ртуть в жилах! Ну и того девку-то.

— Анюта! — громко молвила полковница.

Светлая ниточка дернулась и оборвалась; Аннет, подхватив мотки с шерстью, поспешно прошелестела к дверям.

— Заняли мы Куопио. Мне и как раз графу Федору Иванычу поручили сменить шведский караул при тамошней тюрьме. Взошли в острог. И вдруг отделяется от толпы арестантов девица. Волоса растрепанные, взор блуждает. Бросается к злодею-поручику. Солдаты, натурально, ее удерживают; мы с графом выходим. Он бледен, кудри торчками… К счастью, на другой день перевели его в Ревель.

— А девушка? Почему ее заключили в острог?

Полковник громко чмокнул занавешенными губами.

— А девушка, оказывается, по-не-сла. М-да… Задолго до описанных событий. И родила где-то в заброшенной риге мертвенького младенца. Ни я, ни граф, разумеется, сего не ведали. Узнали только в Куопио, увидев несчастную. Родивши, она целый месяц скрывалась. Бог весть чем кормилась. Спасибо, старуха соседка доложила. Бедняжка топиться собралась, насилушки спасли.

Полковник зашелся грозным, бухающим кашлем.

— Спасли… Но в острог… В детоубийстве обвинили.

— Господи, совсем из "Фауста" Гётева, — подсказал, оборачиваясь к унтеру, Коншин.

— Уговорил я гарнизонного начальника — выпустили. А чрез полмесяца являюсь в тюрьму вдругорядь — как толкнуло что. И — на тебе! — опять она. Дома, на хуторе, житья, вишь, не стало. Никто не разговаривает, в воскресенье в кирку не пускают: ребеночка, дескать, погубила! Так она в тюрьму, назад: лучше за решеткой, чем на свободе так маяться.

— Да, да, разумеется… — подавленно прошептал унтер.

Коншин внимательно посмотрел на него. Вольно откинутый лоб Баратынского был влажен, выпуклые глаза мерцали неподвижно.

"Нет, он не гордец. Он романтик, — определил капитан. — Он слабый добряк. Но Аннет полюбила его!" Коншин вздрогнул и горестно поник головой.

— М-да. Отправился я к генералу. Доложил все, как есть. Старик растрогался. Приведен был пастор, отыскали соседку — под присягой подтвердила, что младенец родился мертвенький.

— О господи! — полковница вздохнула. — На ночь этакие страхи!

— Бедная жертва любострастия была оправдана. И порешили мы с дражайшей супругой моей взять несчастную девку к себе. — Полковник с грубоватой нежностью поправил чепец на макушке своей подруги. — Смышленая оказалась. Обучили русскому.

— Все, как видите, завершилось миром, — с успокоительной улыбкой заключила Лутковская. — Но, господа, поиграемте же! Николя, сдавайте! Куда вы, Евгений Абрамович?