Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

И точно из-под заснеженной земли явились отуманенные бутылки аи, и собравшиеся пили здоровье певца Финляндии Баратынского. Рылеев вспомнил изгнанника южного — и пили за новые созданья пушкинского гения… В голове шумело; все было одинаково интересно: стихи, новая роль Семеновой, анекдот о Шаликове, опасная меланхолия устранившегося от русских дел государя… И вдруг средь этой рыхлой звездящейся пены — выпуклая фраза, произнесенная седым осанистым хромцом Николаем Тургеневым:

— Самодержавие может усилить государство, но способно ли оно осчастливить народ?

И все смолкло — лишь Булгарин, озабоченно приставив палец к глянцевитому лбу, выбежал в соседнюю комнату.

— Деспот, сколь великодушен ни кажется он сперва, покажет себя деспотом, — отчеканил изжелта-бледный Рылеев.

— Ёжели правительство не бездействует, то оно делает глупости, — с широкой ребячливой улыбкой молвил кудрявый толстяк Александр Тургенев — и робко оглянулся на младшего брата, словно школьник, ищущий одобренья строгого наставника.

Дельвиг застенчиво засмеялся.

XXXIX

Как тиха показалась после Петербурга Москва!

Старенький по-деревенски занесенный домик в Огородниках живо напомнил теплые зимние вечера в Маре. Все, кроме брата Ираклия, собрались наконец в одном месте: толстый молчун Левушка; насмешливый вертун Серж, не дающий покою темной полоске над капризной губой; повзрослевшая Софи, недоверчиво улыбающаяся из-под нависшего лба глубокими глазами, и маменька, почти не постаревшая, но истонченная и словно иссякшая.

Все были вместе. Всех он нежно чувствовал истосковавшимся сердцем — но чувствовал будто сквозь какую-то прозрачную ткань. Он приготовился к долгому, на несколько ужинов, рассказу о _с_в_о_е_й_ Финляндии.

Но Финляндия его оказалась никому не интересна. Маменьку занимало его здоровье и нынешнее петербургское общество. Левушка, пышно краснея, полюбопытствовал о нащокинских забавах, фантастические слухи о коих докатились до Москвы. Серж хрипло осведомился, не слыхать ли в столице о какой-нибудь новой революции.

Евгений рассмеялся:

— Мало тебе Пьемонта и Сан-Доминго?

— Мало, — твердо сказал Серж.

Софи застенчиво улыбнулась — и вдруг спросила, пишет ли что-нибудь Крылов. Умиленный детским этим вопросом, он принялся было рассказывать о своем знакомстве с знаменитым баснописцем…

— Басня — уловка рабства, — сурово примолвил Серж.

Евгений грустно улыбнулся и погрузился в премудрости нового пасьянса, с величайшим искусством раскладываемого маменькой.

Мать сделалась мнительна и суеверна сверх всякой меры.

— Маман, головные боли происходят вследствие густоты крови, — убеждал Серж, — Тут не заговор нужен, а обыкновенные пьявки.

— Ah, mon pauvre garГon [74], - вздохнула Александра Федоровна, улыбаясь терпеливо и раздраженно. — Ах, я же знаю наверное! Надобно отыскать человека. Буби, сыщи ты, дружочек. — Она снисходительно кивнула в сторону надувшегося Сержа.-Ah, est-il enfant… [75] Съезди, дружок. Все, все болит! Особливо зубы…

И он поехал на извозчике на край света, в Лефортово, к какому-то кистеру лютеранской церкви.

Проезжали мимо недавно открытого доллгауза [76] — охряного двухэтажного дома с ложными колоннами, — и он с неприятным самому любопытством вглядывался в строение, на вид такое мирное, даже сонное — ни дать ни взять тихий барский особняк. Лошади, беря подъем, скользили по талому снегу и сочно лязгали копытами по булыжнику; желто-серая стена военного гошпиталя с узкими, как в крепости или тюрьме, окнами круто шла вверх; паутина ветвей мешала рассмотреть фасад с колоннами. "Храм страданья", — подумалось ему. И вспомнились слова Туманского: "Большие мухи прорывают паутину, но мелкие гибнут от паука".

Он терпеливо дождался, пока сухопарый кистер кончит партию в роббер с обрюзглым чиновником, — и молча покатил с ним через всю Москву домой, страдая от запаха сала и селедки, источаемого целителем. Вежливо высадив пахучего чародея, он провел его в спальню матери. Кистер извлек из потертого баульчика желтую лошадиную челюсть, дотронулся ею до скул и подбородка Александры Федоровны — и матушке тотчас полегчало. Она спала покойно и наутро, а потом, признательно яснея блеклыми глазами, уверяла, что ни Мудров, ни Альбиони [77] ни в какое сравнение не могут идти с достославным кистером.

Александра Федоровна не хотела, чтоб ее любимец скучал в Москве. Он съездил на бал в Благородное собрание. Там блистали три сестры Урусовы; все три чем-то напоминали Аннет Лутковскую, и в каждую хотелось влюбиться. Одна — Евгений забыл ее имя — на его вопрос, что она читает, отвечала: "Розовенькую книжку, а сестра — голубенькую", — это позабавило его от души.

В открывшейся итальянской опере он слушал "Торвальдо и Дорлиску". Прекрасна была музыка; трогательно пела костлявая итальянка — он не запомнил ее фамилии — арию прощания… Но впечатленья от доллгауза, от крутой и протяжной стены военного гошпиталя, от удушливого маменькиного врачевателя пересилили. Он с притворной грустью расцеловал родных и, посулив матери скорое новое свиданье, радостно умчался в Петербург.

XL