Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— Грубо-животная жизнь не для нас, русских, — вступил Шевырев. — Философия — истинное призвание наше. Философия и история — они превыше подлых спекуляций, они одни не послушны расчету. — Степан Петрович залпом осушил полный стакан портера, глаза его подернулись влажной пленкой. — В них — свобода наша, в них — залог объединения и развития нашего общества.

— А для чего, — спросил Чаадаев лениво, — ординарным профессорам потребна свобода? Ведь жалованье предостаточное.

Шевырев вскочил из-за стола и вдернул сжатые кулаки под фалды долгого профессорского сюртука.

— Ибо только свобода истинна, — пробормотал он, обращаясь к Свербееву. — А истинно свободна лишь мысль. И никакой иной свободы быть не может…

— И не должно, — иронически поклонившись, завершил Чаадаев. — Однако позвольте — коль мы начали эспликоваться, — разве есть у нас общество? Философия? История? — Он вопросительным взглядом обвел присутствующих. — Россия — это урок, данный другим народам: до чего может довести отчуждение и рабство. А вы — о философии.

— Но нам необходима философия, — глухо молвил Киреевский, глядя исподлобья, словно собираясь боднуть своими темными очками.

— А общество, — возбужденно подхватил сухопарый Кошелев, — разве гроза двенадцатого года не доказала, на что способно общество наше, одушевленное единой идеей?

Чаадаев вздохнул томительно, как дитя, уставшее от монотонных нотаций.

— О каком обществе позволительно рассуждать, когда все в России всегда жили порознь? Высшие взяточничают испокон веку; дворяне холопствуют и ищут теплой синекуры в канцеляриях; духовенство невежественно и прожорливо. — Он пожал плечами. — Какое общество, если эгоизм — единственный закон всех и каждого? Chacun pour soi [126] — вот девиз русской жизни.

— Но двенадцатый год? — вопросил Свербеев. — Пощадите славу дворянства и войска нашего, дражайший Петр Яковлич! Хотя бы во имя вашего собственного в этих подвигах участия!

— А! — Чаадаев белоснежным платком отер высокий плешивый лоб — бережно, словно лелея драгоценный мрамор. — Все это сущий вздор. Никакого героизма не было у нас никогда. Просто-запросто случай споспешествовал. А наши дворянские витязи восславлялись сплошь да рядом по прихоти либо по протекции. — Он отхлебнул крошечный глоток из рюмки; ладкие, скупо вытянутые его щеки зацвели алыми пятнами. — Я нимало не преувеличиваю. Вот мой отец. В шведскую войну при Екатерине он с гвардии штаб-офицером Чертковым во время жаркого боя укрылись за каким-то камнем — и получили георгиевские кресты. Ибо были покровительствуемы каким-то фаворитом. Да и надобно было сверх того почему-то, чтобы гвардейские полковники воротились в Петербург с явными знаками отличия за храбрость. — Чаадаев сплотил и растянул бескровные губы: улыбнулся. — Вероятно, тогдашнему обществу было так угодно.

— Ну, Петр Яковлич… — Свербеев рассмеялся растерянно и подобострастно. — Не могу поверить, что вы этак всерьез. Разве что так — для красного словца.

— Ни мать, ни отца, — негромко бросил багровый Шевырев. — Ни отечества, — добавил он чуть слышно. Но Чаадаев услышал.

— Истина дороже отечества, господин Шиво… Шеверев, — сказал он. Спокойным и безнадежным жестом сложил на груди руки с длинными, неприятно белыми пальцами. Помолчал. Кивнул благосклонно: — Извините, господа, но меня ждут в Английском клубе.

— Каков! Каков, однако! — с непонятным ликованьем восклицал Шевырев, щелкая окольцованным перстом по роскошной бутылке, лишь початой Чаадаевым. — Каково ополчился! Славно, славно!

— Но в чем-то и прав он, — угрюмо возразил Киреевский. — В чем-то справедлив. Нет у нас, русских, ни настоящего общества, ни свободы подлинной.

— Но мы имеем особенную способность и особую нужду мыслить, — тихо сказал Баратынский.

— Да, да! — восторженно присоединился Шевырев. Взял чаадаевскую бутылку, но тотчас отставил ее, словно обжегшись. — Верно, Баратынский! У нас уже родилась философия, и вполне самобытная!

— Вы не так толкуете слова мои. Потребность в мышлении еще не есть философия.

Шевырев недоуменно моргнул воспаленными веками.

— Стало, вы с Чаадаевым заодно?

Баратынский рассмеялся:

— Как легко вы, однако. Я заодно с истиной.

— Которая дороже отечества? — Шевырев с размаху полоснул собеседника остро сузившимся взглядом.

Киреевский предупреждающе поднял впалую ладонь:

— Баратынский дело говорит. Мы еще не выработали своей философии, мы лишь на пути к ней. Усвоению чужих мыслей и выделке оригинального мировоззрения и должен послужить "Европеец".

— Но отчего — "Европеец"? — застенчиво улыбнувшись, спросил Кошелев. Евгений, лишь сейчас обратив на него внимание, удивился деревянной какой-то подсохлости этого еще молодого человека. Ни морщин, ни седины, — все как было в первую встречу. Кошелев не возмужал, не развился, а как-то старательно подсох. И даже румянец казался наведенным на кукольно гладких, остановившихся чертах. Архивный юноша был цел, как хорошо сохраненный документ.

— Отчего же имя журналу будет "Европеец"? — повторил Кошелев. — Надобно усвоить кличку и физиономию чисто русскую.