Нефор

– Чем сложнее механизм, тем он уязвимее. Особенно когда все детали связаны между собой и функционируют в прямой зависимости друг от друга. Чем проще, цельнее механизм, тем легче его чинить.

– И если бы человек был прост в своём физическом строении, его было бы просто лечить. Так?

Француз кивнул:

– Скорее всего, он не болел бы вовсе. Зачем Бог создал человека таким сложным? Для боли. Человек должен болеть. Таков замысел божий.

– Я думаю, что болезни придуманы для того, чтобы научить человека заботиться о теле, которое дал ему Бог.

– Это спорно, хоть и допустимо. Но мы о другом. Может ли болеть совершенство?

– Это Вы о Боге? Думаю, что нет.

– Разумеется, не может. Боль – удел несовершенных тварей, состоящих из множества, склонных к поломкам, деталей. А Бог – прост. Там нечему ломаться. Он монолитен и един. А это – самая совершенная простота.

– И из этого Вы выводите, что проще Бога ничего нет? – согнул брови Гарик?

– И, заметь, как изощрённо придумано, – будто не заметив вопроса, продолжал франуз. – У человека есть огромное количество органов. Болезней – ещё больше. Интенсивность боли самая различная. Бесчисленное количество комбинаций – для чего всё это?

– И для чего же? – уже не так доверяя, поинтересовался Гарик.

– Для великого разнообразия боли! Бог – искусный живодёр. Он может управлять твоей болью, как звукорежиссёр звуком – сотнями ручек и фэйдеров, с различными частотами, эффектами и уровнем интенсивности.

– И зачем? Зачем ему это?

– Ты же знаешь, что человечество – божественный проект. Это твои же мысли. Бог – садист, который создал для себя игрушку и развлекается. Согласишься?

– Спрошу иначе: в чём значение боли?

– Я же сказал: Бог садист и делает тебе больно ради развлечения.

– Но если Бог не может болеть, откуда он знает, что такое боль? Как может садист получать удовольствие, причиняя другим страдания, если не испытал их на себе? Да и потом, садизм – тоже вид болезни… А Бог не болеет.

– Если он – Бог, он знает всё. И знает боль. Вот ты знаешь?

– Все знают.

– Так неужели ты думаешь, что знаешь что-то, чего не знает он?

– Хорошо! Допустим! – усилил громкость Гарик. – Но боль же должна иметь смысл! Так Марк говорил. И не для Бога, а для того, кто испытывает её. Главный вопрос в том, как ты трактуешь свою боль – сам для себя. Какой смысл в ней видишь.

– И какие у тебя предположения? – прищурился француз.

– Боль лечит душу. Не даёт черстветь.

– Это ты по себе знаешь? Ты не испытываешь любви к друзьям, а врага хочешь убить даже без ненависти. И считаешь, что можешь рассуждать о том, что именно не даёт черстветь душе?

– Мы делаем из боли разные выводы. Вот Вы видите хохочущего садиста.

– А что видишь ты?

– Я вижу, что Ваша позиция не позволяет Вам находить сложные ответы.

– Ты считаешь, что знаешь ответы на сложные вопросы?

– Не исключаю.

– Какой смысл в смерти детей? – рубанул гильотиной француз.

Гарик задумался и уселся на снежную шапку высоты. Тишина повисла в пространстве, загустев как кисель. Не поднимая головы, он прошептал:

– Через умирающих детей лечится родительская душа. Хотя каждый, повторю, делает из боли свои выводы.

Француз осклабился во всю ширь, рот его стал похож на трупную акулью пасть.

– И какие выводы из своей боли сделал ты?

– Я всегда исходил и буду исходить из свободы.

– Всадить нож в того, кто убил твоего друга и спит с твоей женщиной – это твоё свободное желание?

– Он не мой друг, а она – не моя женщина. Поэтому моё желание – свободно.

– То, что происходит в тебе последние полгода, ты объяснить не в силах, не так ли? – Он скинул с себя злобную маску и снова стал похож на доброго экзаменатора.

– Я этого даже осознать не в силах.

– Твои перемены – это жажда её.

Гарик поднял глаза и вопросительно сдвинул брови.

– Свободы, – проникновенно уточнил француз. – Всё, что тебе нужно в городе, где серьга в ухе – как прыжок на амбразуру, – свобода. Ты хочешь убить не из мести, ты убьёшь его потому что считаешь это правильным. И ещё потому, что так велит тебе твоя жажда свободы и генетическая склонность к убийству. Ведь в Бога ты не поверил, несмотря на доказательство?

Гарик помотал головой.

– Тогда, скорее всего, ты убьёшь даже с удовольствием. Ведь ты спланировал всё так, словно это не убийство, а отпуск.

– Потом я действительно уеду, – напомнил Гарик.

– Конечно. И я знаю куда. Туда, где улицы не пестрят полосками спортивных штанов и не глазеют на тебя полными варварства лицами. Всё за свободу. Сладкая перспектива, правда? Гляди, в главном не ошибись.

Гарик встал на ноги и последний раз окинул взглядом завораживающий пейзаж. Над ним голубело небо, под ним белела царица гор, осаждённая карабкающимися друг на друга кудрями облаков.

Француз блеснул стёклами, прощально улыбнулся и дважды хлопнул в ладоши.