Неформат

— Поэтесса, — сказал я. — Диагноз.

— Ну, Боренька, а еще друг! — возмутился Санька. — Почему раньше не доложил? Это меняет дело! Так?

— Каким образом это меняет?

— Да ёлки-палки, не меняет, но обогащает!.. Это ж надо — поэтесса… — Санька выскочил из-за стола и стал нарезать круги вокруг, явно продумывая ходы. А я наконец-то ощутил себя в атмосфере, когда опьянение вполне предполагает расслабленность. А это совсем другое опьянение, чем в ожидании проверки чужих документов. Хотя, если вспомнить, что в погребе у нас прикованный Плоткин…

Странный у нас какой-то Плоткин. Ну, то что мы у него дома никаких денег не нашли — это нормально. Я на его месте тоже держал бы деньги где-нибудь от себя подальше. Но мыть посуду тем, что я увидел у него на кухне… скомканным капроновым чулком… Впрочем, посуду, наверное, моет сожительница. От нее и весь этот быт, весь нищенский уклад. А он, значит, из этой посуды потом ест… И мужественно скрывает, что у него имеются деньги. М-да… Как-то это не укладывается в человеческую природу. И не слишком ли артистично наш Эфраим конспирируется. Ведь ясно, что если его найдут, никому не будет интересно чем ему моют посуду… Если уж мы играем в гестапо, то хорошо бы проверить — обрезан ли наш израильтянин. Впрочем, почему Эфраим Плоткин обязательно должен быть обрезан?..

Из-под стола появилась грустная Светик с пустой тарелкой и бутылкой.

— Как наш узник? — спросил я.

— Аппетит нормальный, — задумчиво ответствовала Светик, набивая трубку. — Реакции живые. Годен. Этта… Я ему сказала, что форму с убитого генерала сняла.

— Света! — радостно встрял Санька. — А вы, оказывается, поэтесса? Это потрясающе.

Светик внимательно-внимательно посмотрела на меня. А Санька продолжил:

— Света! Я тоже бард.

Взгляд у нее стал еще внимательнее. Только теперь она смотрела на Саньку. И хорошо, что на него. А Санька уже функционировал в режиме без обратной связи:

— Света! Можно я возьму гитару? Я тут у вас видел, вон там, в той комнате. Так? — не дожидаясь ответа, он метнулся за инструментом.

Светик сморщила личико и жахнула полстакана «Абсолюта». Потом подняла на меня взгляд обделанной младенцем мадонны:

— Блянах… Мутант… а ты тож… менестрель? Мутант — вагант, малоюзаная рифма. Мутант!!! ТАК???

Светик на этом бы не остановилась, конечно, но тут забренчала гитара, и Санька запел сочиненный им когда-то «Ментовский гимн». В отличие от Светика мне было приятно вновь услышать:

— На баритон срывая тенор,
не спит, чтоб был в стране закон.
Таких ментов, как Боря Бренер
в стране, увы, не легион.

Ну и нечто подобное про всех семерых оперов нашего тогдашнего «прайда».

— Я думала… — тихо и торжественно произнесла Светик, — я думала… что такого уже не бывает…

— Еще? — с готовностью отреагировал Санька.

— Я должна вызвать рава. Иначе…

— Но он приедет с Умницей, — перебил я. — То есть с Фимой. И Фима тоже будет петь, поскольку он — тоже бард. А барды — они поют и играют на гитарах.

— Фима — неформат и стёб-предтеча, — сказала Светик тем же ужасным голосом. — А наш Оксюморон — настоящий поэт, ахха. Да, Александыр?

Санька вдруг ужасно обиделся. Он пощипывал струны на гитаре, как нервничающий юноша редкие усики. И молчал. В наступившей паузе мы все услышали, как снизу завопил Плоткин:

— Ур-роды!

— Ну ладно, — вздохнул Санька. — Если вам не нравятся песни на мои стихи, то я ведь и не претендую. Вот, например, песня. На стихи настоящего, хоть и неизвестного поэта. Света, можете ее рассматривать, как приглашение выпить на брудершафт. А то все «вы» да «вы».

Просто Санька-встанька.

— Сплетем хвосты и перейдем на ты!
Изобразим хвостами — бесконечность.
Пусть каждый первый недалекий встречный
подумает: «Блудливые коты»…

Неожиданно из погреба песню подхватил хорошо поставленный баритон:

— Пусть каждый надоедливый второй,
не видя Знак в хвостах переплетенных,
тихонько покачает головой
и побредет — задумчивый и сонный.

Санька растерялся и заткнулся. Да и мы растерялись не меньше. Санька-то пел совсем неплохо, голос у него был вкрадчивый, но сильный. Но в сравнение с Эфраимовым не шел. А Плоткин продолжал, с драматической слезой, словно взывал к свету из ада:

— Увидев бесконечность, он поймет,
что жил не так, но впереди — надежда
на умопомрачительный полет
между собою — будущим и прежним…

— Слышь, ты! — зло заорал Санька в пол, отложив гитару. — Кенар в клетке! Че ты там выпендриваешься? Откуда ты эту песню знаешь? Ее никто не знает. Это мой друг написал, — пояснил он нам. — Он животных любил. Помер.