Нефть!

– Тем более не надо портить такого отношения, Банни. Если твоя совесть будет тебя в чем-нибудь упрекать, то ты невольно поставишь мне это в вину.

– Тише, тише, Ви! Ты, кажется, собираешься муштровать меня еще хуже, чем Аннабель своего Роско!

– На это я могу только сказать, что я сочла бы себя счастливой, если бы смогла сохранить любовь моего нефтяного принца столько лет, сколько продолжается любовь Роско к Аннабели.

VII

Рашель Мензис переживала тяжелое время: рабочие мастерских готового платья устроили забастовку. Без каких бы то ни было приготовлений, движимые острой необходимостью действовать, сотни рабочих, доведенных до пределов терпения всякими притеснениями, бросили неоконченную работу, покинули мастерские, и это движение распространилось на весь Энджел-Сити. Рабочие собирались толпами в конторах союзов, расписывались там и обсуждали сообща те меры, которые необходимо было принять. Шли приготовления к правильной открытой борьбе. Но папа Мензис – один из наиболее культурных среди забастовщиков, человек сильной воли и безусловно дальновидный, – папа Мензис сидел дома со своей фанатичкой-женой, которая ни на шаг от него не отходила и плакала и рыдала, говоря, что если только он выйдет из дома и примет участие в забастовке, то его схватит полиция, посадит на пароход и отошлет в Польшу, где его обязательно расстреляют.

Для Рашели эта забастовка имела очень грустные последствия, так как лишила ее возможности продолжать посещать университет. Банни – этот элегантный праздный молодой джентльмен, никогда не знавший, что значит нуждаться в деньгах, – не мог этого понять, и ему пришлось объяснять все с самого начала: как семья Мензис делала сбережения для того, чтобы дать дочери образование, и как теперь, вследствие этой забастовки, которая лишала папу Мензис заработка, все эти планы должны были рухнуть. Когда Банни все это узнал, он, естественно, захотел немедленно сказать об этом отцу. Для чего же было иметь богатого отца, если вам нельзя было выручать из беды своих друзей? Но Рашель ответила категорическим отказом: они всегда были вполне независимыми людьми, и она думать не хотела ни о какой помощи. Просто она пропустит один год в университете. Только и всего.

– Но в таком случае мы будем в разных классах и не будем видеться! – воскликнул Банни, в эту минуту отдавая себе ясный отчет в том, как остро он нуждался в каком-нибудь «антитоксине», который помог бы ему переносить скуку Тихоокеанского университета.

– Очень мило с вашей стороны так говорить, мистер Росс, – сказала она спокойным голосом. – Но вы, может быть, будете бывать на наших социалистических митингах?

– Но поймите же, Рашель, я ведь могу достать эти деньги без малейших хлопот, и вы можете не смотреть на это как на подарок, можете вернуть их, когда вам захочется. Ведь вам все-таки будет легче получить заработок, если вы окончите университет.

С этим Рашель была совершенно согласна. Она имела в виду достигнуть известного положения в качестве работницы социалистической партии и поступила в университет, потому что там были специальные курсы, которые могли помочь ей этого положения достигнуть. Банни продолжал настаивать, убеждая Рашель взять деньги и выплачивать мистеру Россу по десять-двенадцать долларов в месяц, когда уже будет свой собственный заработок. Но она была непреклонна, и убедить ее ему так и не удалось.

Но для Банни так была очевидна необходимость помочь, что, простившись с ней, он, не говоря ей об этом ни слова, сел в автомобиль и поехал на квартиру ее родителей. Адрес был записан у него в книжке, и ему и в голову не приходило, что ей или ее семье, может быть, будет неприятно, что он увидит, как они живут – в отдаленном грязном закоулке, в крошечном домике, состоявшем из трех жалких конурок. Лучшего помещения папа Мензис не мог себе позволить, так как все его сбережения уходили на поддержку социалистов. Банни застал его в первой комнате, заставленной мебелью и заваленной книгами и портновскими инструментами, с неубранными на столе остатками обеда, состоявшего из хлеба и селедки. Перед ним лежали первые оттиски той статьи, которую он готовил для газеты забастовавших рабочих, а его жена, толстая старая еврейка, металась по комнате, пытаясь навести в комнате хоть какой-нибудь порядок и скрыть все это убожество от глаз такого элегантного посетителя.