Негодная

Пэт всегда выключает свет и запирает дверь дома на ночь. Она знает, как правильно развесить белье после стирки, для чего нужен рыбий жир, как его давать ребенку. Мэри не умеет и не знает ни того, ни другого. На самом деле стоит ей задуматься, и список всего того, что умеет Пэт, становится бесконечным. Ребенку будет с ней очень хорошо, и Мэри должна постоянно убеждать себя в этом.

– У нас всегда был пирог к чаю, – говорит Мэри. – Все время, пока шла война.

Джоан улыбается.

– Нет ничего лучше пирога, когда в стране кризис.

– Знаешь, я так рада знать, что, если у малышки жар, Пэт всегда понимает, когда надо вызывать врача, а когда – просто уложить больную в кровать и напоить отваром грушанки или эвкалипта. А я бы наверняка просто закутала бедняжку в одеяло с грелкой и надеялась на лучшее.

Мэри пробует рассмеяться, но получается что-то наподобие сдавленного кашля.

– А ты можешь к ним приехать, когда захочешь?

– Пока я их не беспокою. Пусть они привыкнут к новой жизни. Сестра только что вышла замуж. Поеду к ним в какой-нибудь весенний банковский выходной[15]. Надеюсь…

Мэри покачивает чашку с остатками чая и допивает его, пытаясь вместе с ним проглотить свои сомнения. Несмотря на все переговоры, на все произнесенные заверения, подписи, обещания, она не получила от сестры ни слова! Пэт, которая раньше была так внимательна и прилежна, которая переписывалась с Мэри и вечно посылала поздравительные открытки или записки с благодарностью хозяевам магазинов, не ответила ни на одно из ее писем.

– Скажи мне… – невесело произносит Джоан, – я знаю, некоторые девушки что-то принимают. Покупают в аптеке, тайно, и все заканчивается. – Она наклоняется ниже к столу. – Ты о таком не думала?

– Только в самом начале. Недолго.

Волна страха за ребенка накатывает на Мэри. Больно в груди. Эта боль какая-то первобытная. Ей хочется с криком убежать от столика, уйти, броситься искать дочку, найти и забрать.

– Что ж, я думаю, ты очень храбрая. – Джоан подвигает к Мэри тарелку с жареной картошкой. – Давай немножко подкрепимся, перед тем как вернемся в кухню.

Мэри не спасает однообразие работы в фабричной столовой – чистка и резка овощей, мытье сковородок и кастрюль, помешивание готовящейся еды. Слишком много времени для раздумий. Мэри убеждает себя в том, что она это заслужила. А чего еще она ожидала? У нее ни специальности, ни талантов. Курсы секретарей-машинисток она так и не закончила, в стенографии ничего не понимала. Пэт была права – от нее никакого толку.

Мэри пытается делать свою работу бессознательно, упрятав себя настоящую глубоко-глубоко, и словно впадает в спячку. Но то и дело думает о Кэролайн и гадает, что ее дочурка делает прямо сейчас, в эту самую минуту, и это заставляет ее время от времени останавливаться посреди кухни и медленно дышать в попытке успокоиться. Иногда она даже слышит у себя в голове голос, и этот голос говорит ей о том, о чем она уже и сама догадывается: ее жизнь будет такой всегда. Только это и есть у нее – непрекращающаяся печаль, которую прерывает порой только всеохватывающий ужас.

Мэри пытается собрать себя по кусочкам, пробует списать свое состояние на нехватку витаминов и скуку. Она делает попытки внести хоть какое-нибудь разнообразие в ежедневную рутину – например, попить чаю с Джоан во время ланча или поужинать с ней. Время от времени Мэри пробует удивить себя и по дороге с работы домой заходит в кино. Но чаще всего она просто возвращается в свою съемную комнату, пишет очередное письмо Пэт, пьет чай и ложится спать. Вернее, садится в кровати, подтягивает одеяло к подбородку, а колени – к груди, смотрит в темное окно… и долго не может заснуть.