Неизбежное. Сцены из русской жизни 1881 - 1918 гг. с участием известных лиц (СИ)

- Был в Угрюмове, учительница заболела, - рассказывал Чехов за обедом. - Я думал, что меня позвали к её сестре. Беременная дама с короткими руками и длинной шеей, похожая на кенгуру. Но оказалась, что сестра уже уехала домой, а больна сама учительница; болезнь у неё "нервическая", по словам её мужа, который и привёл меня к ней. Стоило ему произнести это, как учительница начала топать ногами и кричать: "Оставь меня, низкий человек!". По всему видно, что она его ненавидит, - он пьяница, лентяй, добродушный и недалекий, а она "идейная", приехала в деревню, чтобы "сеять разумное, доброе, вечное". Однако столкнувшись с деревенской жизнью, быстро скисла, заскучала и от скуки выскочила замуж. У нас многие браки заключаются от скуки, а потом муж с женой ненавидят друг друга, и весь смысл существования заключается для них в том, чтобы не давать спокойно жить своей второй половине. Сколько раз я это видел: такое поэтическое венчание бывает, а потом - какие дураки! какие дети!..

Учительница уверяла меня, что её муж никчёмное существо, живёт на её деньги, объедает её. "Это нарост вроде саркомы, который истощил меня совершенно", - говорила она мне. А сама бестактна, суха, жестока, капризна и физически противна; глядя на эту халду, трудно поверить, что когда-то она была, наверное, хорошенькой милой курсисткой, читала стихи и пахла лавандой. Она долго рассказывала мне о своих болезнях; человек вообще любит поговорить о своих болезнях, а между тем это самое неинтересное в его жизни.

- Так ты помог ей? - спросила Евгения Яковлевна.

- Чем же тут поможешь? Я дал ей эфирной валерьянки и выписал бром, - ответил Чехов. - На прощание она сказала, что заплатить за мой визит будет неловко, поскольку мы соседи, и подарила вышитую салфетку.

- Да, семейная жизнь теперь не та, что раньше, - заметил Павел Егорович, наливая всем водки, а жене - наливку. - В наше время жили дружно и не умствовали. Всё было проще, но душевнее, без этих ваших порывов.

- Но любовь-то была? - засмеялся Гиляровский.

- Любовь? - удивился Павел Егорович. - При чём здесь любовь? Брак - дело серьёзное, а любовь это одно баловство.

- Любовь.... - задумчиво произнёс Чехов. - Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, - в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждёшь.

- Это ты о чём, Антоша? - не поняла Евгения Яковлевна.

- Да так, что-то в голову взбрело, - вздохнул Чехов.

- Ну, давайте! - поднял рюмку Павел Егорович. - Со свиданием, и отведи, Господи, от нас всякую беду!.. Какие новости в Москве? - спросил он, выпив и закусив.

- Новостей никаких особых нет, - с набитым ртом ответил Гиляровский. - Репортерам писать нечего, просто беда. Давеча один нашёл мёртвого попугая на улице и написал заметку, что в Москве, де, на улицах стали жить попугаи. А редактор его ругать: "Какой же ты после этого репортер выходишь? Может, сам нашел на помойке дохлую птицу и подкинул её, чтобы сценку написать? Вон Гиляй с Вашковым купили на две копейки гречневых блинов, грешников, у разносчика, бросили их в Патриарший пруд, народ собрали и написали сценку "Грешники в Патриаршем пруде". Там хоть смешно было... А это что? Сдох попугай, а ты сценку в сто строк. Вот найди теперь, откуда птица на бульвар попала. Эх ты, строчило-мученик!".

- А из талантов кто блистает? - поинтересовался Чехов.

- Игнатий Потапенко, он в большой моде. Романы, повести и рассказы печёт, как пирожки в печи, и получает хорошие деньги. В Брокгаузе и Эфроне ему специальную статью посвятили, называют его "одним из плодовитейших современных беллетристов". Гремит на всю Москву, дамы от него без ума - говорят, что Лев Толстой ему и в подмётки не годится.

- Это что за Потапенко такой? - удивился Павел Егорович.

- Я его знаю, - вместо Гиляровского ответил Чехов. - В Одессе с ним познакомился, когда наслаждался там вместе с актёрами Малого театра богемной жизнью. Отец у него необычной судьбы: крещёный еврей, служил в армии, получил офицерский чин, а затем бросил службу и стал священником. Для таких крутых жизненных поворотов нужен артистизм в крови; Потапенко и сам артистическая натура, что ни на есть богемный человек - лёгкий, беззаботный, не желающий видеть ничего, что может испортить ему весёлый вечер. И беллетристика его такая же - все герои неплохие люди, и развязка всегда счастливая. Критики ставят Потапенко мне в пример: вот, мол, настоящий писатель, не то что унылый Чехов, пессимист и нытик. Скабичевский написал, что я умру в пьяном виде под забором; я представляюсь ему молодым человеком, выгнанным из гимназии за пьянство.

- О, господи! - всплеснула руками Евгения Яковлевна. - Повернётся же язык сказать такое!

- Не принимайте близко к сердцу: наши критики бранятся пуще бурлаков, - уж я-то знаю, сам хаживал с бурлаками, - успокоил её Гиляровский.