Неизбирательное сродство

Рейс из Москвы приземлился в аэропорту имени Марко Поло в двенадцать с четвертью. В двенадцать сорок пять — русские повествования начинаются с точного указания времени и имени героя, что ж, мы не отступим от традиции — Тимофей Теплов, пройдя пограничный контроль и довольно формальный таможенный досмотр, уже стоял на юго-западном выходе из здания аэропорта, лицом к лагуне.

Солнце палило нещадно; обычно оно достигало такой интенсивности часам к трём-четырём, да и то не во всякий день.

Зеркало лагуны казалось нацеленным прямо в глаза: немного облаков и меньший накал светила не помешали бы.

Добираться водой до расположенного на острове города — при таком блеске, режущем зренье с любого ракурса, — не доставляло удовольствия. Теплов вернулся в здание аэропорта и пошёл к выходу в сторону автобусной остановки. Ближайший до железнодорожного вокзала отходил в 12.56.

Мягкий толчок — и мимо поплыли знакомые улицы городка Местре со стайками безработных сербов, украинцев, тунисцев: всех тех, кому не было места на аристократическом пиру старой истории и культуры; и, вынужденно бездельничая, они наслаждались полуденным жаром.

Он всегда считал Местре только за преддверие, поэтому даже однообразное сочетание коричневого с зелёным — оштукатуренных стен с буйной растительностью — показалось ему праздничным. Не более чем через полчаса он окажется в городе настоящем.

Минуты, когда поезд движется по вытянутой стрелой дамбе, почему-то именуемой Мостом Свободы, всегда наполняли Тимофея восторгом. Австрийцы здесь действительно провели железную дорогу по двумстам двадцати двум аркам, поставленным на десятки тысяч вбитых в лагуну лиственничных свай, но называлось это сооружение в их времена без какого бы то ни было пафоса, просто мостом через лагуну.

Он стал припоминать, описывал ли кто въезд в Серениссиму с материка — единственный в своём стремительном великолепии изо всех известных ему железнодорожных въездов в города, и на ум пришло только: «Я был разбужен спозаранку щелчком оконного стекла. Размокшей каменной баранкой в воде Венеция плыла». Правильно было бы «вагонного окна», но тогда и рифма другая.

Если на какое хлебное изделие город похож с птичьего полёта, то на размокший калач.

Ему же самому город всегда виделся гитарой — хорошо, пусть не гитарой, виолончелью — с грифом моста и с бегущими вдоль натянутых струн наперегонки поездом и автомобилями. Их звук и есть гудение струн.

За истекший час солнце стало палить сильнее. Огромный шар висел над белой от марева Венецией, словно хотел выкалить всю лишнюю влагу из окружавшей лагуны.

Так осушают глоток за глотком плоскую и, как поначалу может казаться, неупиваемую чашу.

II

Гостиница была девятнадцатого столетия с видом из окон на канал Св. Марка. Многое в ней казалось избыточным: гигантские канделябры, парадные лестницы, обои в коридорах и номерах с рисунком чуть ли не времён австрийского управления.

Тимофей вспомнил обои с французскими королевскими лилиями в старых гостиницах Нового Орлеана.

Ничего из этого не добавляло ни грана комфорта.

Гостиницу подобрали организаторы симпозиума при Институте венецианской цивилизации (одно название чего стоило!). Доклад в московской суматохе был написан только вчерне. Тимофей знал, что его ценят за парадоксальность мышления и потому наверняка не заметят многих слабых составляющих конструкции. По высшему счёту некрепкими были не только отдельные части, неясен оставался смысл всего построения, что он без труда прикроет ловкой риторикой. В том, что она выйдет у него лучше, артистичней, чем у иных коллег, Тимофей не сомневался — просто так была устроена его голова.

Лет десять назад он обнаружил в главной библиотеке Северной Америки архив одного позабытого всеми на родине, но прославившегося в 1930-е за Океаном — впрочем, больше своими популярными сочинениями для Бродвея и Голливуда — композитора, острослова и бонвивана. Среди никому не известных его композиций был совершенно не блюзовый «Concerto veneziano» для фортепиано с оркестром.

Тимофей не считал себя музыкантом, ибо забросил музыку ещё в ранней юности. Автор же сочинения привлёк его как художник, осуществившийся полностью, всё про себя и про других понявший и с едкостью и занимательностью описавший собственную счастливую жизнь в удававшихся ему — как музыка, без труда — стихах и мемуарах. Однако и в залитой ровным нью-йоркским и калифорнийским солнцем, прямо-таки образцовой биографии сочинителя «Венецианского концерта» оставалась какая-то до конца ни самому композитору, ни Тимофею не ясная зона, порыв вспять: нет, не в Россию, а лишь в её сторону — в Европу; что-то, что заставляло без видимых причин создавать смятённые и загадочные партитуры навроде упомянутого «Концерта». В Северной Америке, где композитор счастливо поселился, такое вызывало удивление, а в Европе было давно не в моде.