Неизданная проза Геннадия Алексеева

Раздалась довольно бравурная музыка. Мощные пассажи сначала как бы догоняли друг друга, потом началась их борьба, которая становилась все ожесточеннее. Все смешалось в хаосе битвы, из которой временами вырывались какие-то истошные крики и всхлипы. И вдруг наступила полная тишина и вслед за ней, как прозрачный весенний ручей, на дне которого виден каждый камушек, потекла нежная трогательная мелодия, от которой слезы едва не выступили у меня на глазах. Но и она смолкла. Витя уронил руки и они безжизненно упали по бокам стула.

После наступившей паузы режиссер сказал, что, по его мнению, это не так уж плохо. Я с ним согласился. А девушки заявили, что они просто в восторге.

Между тем дверь снова открылась, и в кабинет главрежа без стука вошли трое мужчин. Это были два главных героя (один постарше, другой помоложе) и главный дирижер. После очередной церемонии знакомства главный режиссер встал и торжественно произнес:

– Итак, мы начинаем работу над новым спектаклем. Вот наш творческий коллектив. Через четыре месяца состоится премьера.

Вскоре я снова пришел в театр и принес рифмованные тексты. Режиссер сдержанно меня похвалил, а композитор Витя обнял меня за плечи и сказал, что я создал как раз то, о чем он и думал, и что я молодчина. Время от времени в кабинет забегали главные героини и главреж делал им наставления, журил их или похваливал. Девушки уже разучивали роли и, видимо, очень старались, ибо каждой хотелось стать «основной». Главные герои появлялись реже, режиссер разговаривал с ними иначе, хотя тоже журил, тоже наставлял.

Наконец состоялась первая репетиция на сцене. Она меня потрясла. Мои герои, существовавшие до сих пор только в моем воображении и на бумаге, ожили, обрели плоть, стали говорить, петь, ходить и танцевать. Это было невероятно, непостижимо! Они были, несомненно, живые, но делали то, что я им велел делать, и говорили те слова, которые я вложил им в уста. Только теперь я осознал всю таинственность творчества и все величие искусства.

Режиссер сидел в десятом ряду партера и орал на актеров и актрис, на кордебалет, на хор и на дирижера. Орал на всех сразу и выборочно. «Чего он разорался? – удивлялся я про себя. – Все вроде бы хорошо, просто прекрасно!»

– Наташа, отходи влево! Влево отходи, ты что, оглохла? – кричал режиссер на весь театр. – Да не так, не так! Что ты пятишься?

Главреж срывался с места, взбегал на сцену и, грубо оттолкнув в сторону безропотную актрису, сам отходил влево, делая жесты руками и покачивая торсом.

– Вот так надо отходить! Целый месяц я долблю тебе, что отходить надо только так, и никакого толку! А вы, – он рычал на притихших балерин, – похожи на стадо овец без пастыря!

– Ну это уж слишком, – обижался из зала главный балетмейстер. – Девочки стали работать гораздо лучше. Через недельку все будет о’кей!

– Мне сейчас надо, сейчас, – не унимался главреж. – Надо шевелиться, черт побери! До премьеры остался месяц, а у нас еще смотреть не на что! Сколько раз я говорил, что пушку надо включать сразу после слов: «И я провожала его»! – обрушивался он уже на осветителей, которые сидели никому не видимые где-то на балконе. «Господи, сколько шуму!» – думал я и искренне обижался за всех поносимых и поругаемых главрежем актеров и работников сцены.

– Стоп! На сегодня хватит, – сказал вдруг главреж. – Всех прошу ко мне.

Актеры спустились в зал и все окружили режиссера.

– Ты сегодня, Володя, был в ударе, – говорил главреж, – а ты, Наташа, просто засыпала, мне хотелось подложить тебе подушку. Если в следующий раз ты опять будешь дремать, я сниму тебя с репетиции и отправлю домой. Вы же, Евгения Петровна, сегодня хрипели. Если вы нездоровы, прошу немедленно обратиться в поликлинику. Мне необходимо ваше здоровье. В целом мы сегодня потрудились неплохо. Все свободны!

Ко мне подошла Наташа большая – было уже ясно, что она станет следующей «основной». Глаза ее блестели, и тело источало запах женского пота (она целый час энергично двигалась и танцевала).

– Мне давно хотелось вам сказать, – сказала Наташа, – что мне страшно нравится ваша поэма. Я так волнуюсь, когда играю, будто мне самой предстоит через час умереть и меня похоронят на Охтинском кладбище…

В этот момент кто-то взял Наташу под руку.

– Простите, меня тащат в костюмерную, – сказала она и исчезла.

По городу расклеили афиши нашего спектакля. Название его было напечатано огромными черными буквами, которые были видны издалека (когда я замечал эти буквы, я всегда вздрагивал и оглядывался по сторонам – мне казалось, что на меня смотрят все прохожие).

Чуть пониже более мелкими буквами были напечатаны фамилии композитора и автора либретто, еще ниже – фамилия главного режиссера, главного балетмейстера, главного хормейстера и главного осветителя. Афиша была скомпонована симметрично, что придавало ей законченный и величественный вид. Один экземпляр я повесил дома в прихожей.