Неизданная проза Геннадия Алексеева

Опять стали сниться кошмары. Один был особенно впечатляющим. Я поднимался по лестнице к заветной двери. У лестницы не было перил. Я шел, прижимаясь к стене и стараясь не глядеть в лестничный пролет. На каждой площадке стояла статуя Аполлона Тенейского. Аполлоны бессмысленно улыбались пухлыми мраморными губами. Внезапно лестница оборвалась, и я оказался на последней ступеньке. Дверь, к которой я стремился, была выше метра на три. Все было кончено. Сладкое томление безнадежности разлилось по моему телу. Откуда-то снизу доносились глухие удары, будто взрывались авиабомбы. Став на колени, я заглянул в пролет. Аполлоны Тенейские один за другим вываливались с площадок и летели вниз. Внизу они разбивались вдребезги и оттуда, снизу, подымалось облако белой пыли. Я отполз к стене и еще раз взглянул на дверь. Она вдруг открылась. За нею был мрак. Из его глубины повеяло тончайшими французскими духами, и ко мне протянулась женская рука с ярко накрашенными ногтями. Это был последний шанс. Я подпрыгнул, но смог ухватиться только за мизинец. На моих глазах он стал растягиваться, как резиновый, делаясь все тоньше и тоньше. Раздался звук лопнувшей струны – мизинец оторвался. Струя теплой крови ударила мне в лицо, и я проснулся. «Приснится же такое!» – подумал я.

Через полгода знакомый литератор посоветовал мне наведаться в новый журнал и напомнить о своем существовании.

– Зря так, – сказал он, – уж очень вы самолюбивы. Вот и просидите всю жизнь в тихом уголке со своим самолюбием. Написать шедевр – еще полдела. Надо за него бороться. Надо доказывать. Спорить, убеждать, просить, наконец. Надо быть настойчивым и немножко хитрым.

На другой день я зашел в редакцию, которая размещалась уже в собственных, не лишенных импозантности апартаментах на одной из центральных улиц. День был не приемный. Дверь поэзии была закрыта, из-за нее доносился мужской смех. Я постучал. Смех прекратился, но мне никто не ответил. Немного подождав, я открыл дверь и вошел.

За роскошным письменным столом светлого ореха сидела Таня. Подперев рукой щеку. Сбоку у стола сидел парень в толстом свитере. На столе поверх беспорядочно разбросанных рукописей лежали разломленный надвое батон и куски колбасы. Тут же стояли два граненых стакана с желтоватой жидкостью.

– А-а, это ты! – обрадовалась Таня. – У тебя нюх. Вовремя пришел. Садись!

Она извлекла из ящика чайную фарфоровую чашку и поставила ее рядом со стаканом. После она нагнулась, пошарила рукой под тумбой стола, и на столе появилась бутылка портвейна.

– Познакомьтесь! – сказала она, обращаясь ко мне и к парню. – Это автор той самой поэмы, а это поэт Максим У.

Максим У. дружелюбно мне улыбнулся и протянул мне руку.

Таня налила портвейн в чайную чашку.

– Извини, – сказала она, – третьего стакана нет, только что переехали. Выпьем за твою поэму! Ее надо напечатать, и она будет напечатана! Я тебе клянусь! Клятвопреступницей я не стану, не надейся!

Мы выпили по первой, после по второй, и тоже за мою поэму.

Тут Таня опять нагнулась, опять пошарила за тумбой и поставила на стол вторую бутылку портвейна.

– Я предлагаю тост за процветание нового журнала! – сказал я излишне громко.

– Тише! – сказала Таня и подойдя к двери закрыла ее изнутри на ключ. – Сегодня мы будем пить только за твою поэму и за тебя! – изрекла она, уперев руки в бока и с вызовом глядя на меня пьяными глазами.

– За меня так за меня, – сказал я и первым опрокинул в рот свою фарфоровую чашку.

Дионисийское это действо длилось еще час или полтора. В конце его поэт Максим У. почему-то сел ко мне на колени и страстно поцеловал меня в губы. Что привело меня в крайнее замешательство.

– Ты не смущайся, – сказала Таня, – он, как выпьет, всегда со всеми целуется без разбору и ко всем садится на колени.

Когда мы выходили из уже опустевшей редакции, Таня говорила, тяжело напирая на мое плечо:

– Ты не думай! Я о тебе помню! Я о тебе н-н-незабыв-в-ваю! Приходи ч-ч-через недельку, п-поговорим о деле.

Через неделю в том же помещении произошел следующий разговор.

Таня: Вот хорошо, что зашел! Вот прекрасно! Я знала, что ты отличный мужик. Ты, конечно, гордый, но это неплохо! Гордость тоже чего-то стоит. Ты принес варианты?

Я: Какие варианты?

Таня: Не дури! Варианты исправления поэмы.

Я: А зачем ее исправлять?

Таня: Ты ее хочешь напечатать или нет?

Я: Я хочу, чтобы она была напечатана без исправлений.

Таня: Ты будто с луны свалился! Ну и мужик! Да не пойдет она, твоя гениальная поэма, без исправлений. Без редакторской правки!

Я: Не пойдет – и не надо. Обойдусь.

Таня: Ты эгоист! Почему все талантливые люди такие эгоисты? Загадка природы! Неужели не соображаешь, что не только тебе будет приятно, если поэму опубликуют? Мне будет приятно! Журналу нашему новому будет приятно. И полезно, к тому же. Мы совершили ошибку, намереваясь напечатать сырое произведение. Мы эту ошибку должны исправить. Понял? Вместе с тобой мы слегка переработаем поэму, совсем чуть-чуть, и снова сдадим ее в набор. Если что, мы скажем: «Извольте прочесть – поэма стала гораздо лучше!»