Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное

Благодарная за воспоминания о Белом, Цветаева посвящает Ходасевичу прозу «Пленный дух»: «Посвящается Владиславу Фелициановичу Ходасевичу» (IV, 221). В черновой тетради запишет более эмоционально и сердечно: «В. Ф. <Ходасевчу>, <глубокому>, <толковому> и <благородному> <защитнику> Белого и всей той уходящей — ушедшей расы с <любовью> и <благодарностью> <посвящается>»[201]. Это посвящение — объяснение в любви к прошлому, к культурному наследию отцов, к поэзии и поэтам[202].

«С Белым у нас не было ничего общего, кроме трагической доли поэта: собачьести: одиночества. Ведь нет поэтов, а есть — поэт. Один во всех. Вот мы с ним ИМ и были…»[203] — объясняла она в одном из писем Н. Гайдукевич ощущение духовного сиротства. Благодаря Н. Гайдукевич за понимание «Тоски по родине», Цветаева пишет: «Спасибо за рябину (зарю: для меня она — заря, синоним). Вы одна — поняли. <…> Всё стихотворение — из-за двух последних строк, что-же понимают, когда их не понимают»[204]. Над рябиной для нее — небо, а в небе — красные заревые всполохи…

В рабочей тетради — запись о гибели поэта Н. Гронского: «21 ноября 1934 г., на метро Pasteur был раздавлен Николай Павлович Гронский, около 8 ч., +10 ч. 10 мин. веч.»[205], а дальше — мотив новой встречи с Гронским на том свете. От мыслей о Гронском Цветаева возвращается к думе о своем сиротстве и продолжает работать над «Тоской по родине». А следом пишет «Надгробие» — цикл памяти Гронского. Тоска Цветаевой в те декабрьские дни скорее связана с тем светом, чем с земным миром.

В мае 1934 года будет написана проза «Хлыстовки», связанная с темой родины, с мыслями о детстве, Тарусе, России; в июне 1934-го — «Страховка жизни», об эмигрантстве, о будущем сына, философское осмысление жизни и смерти[206]. В 1936 году работа над неоконченным стихотворением, обращенным к Пушкину, «Так, на глазах…» (8 мая 1936), перетекает вновь в работу над «Тоской по родине», в работу над третьей строфой «Родины», а затем Цветаева возвращается к стихотворению «Кварталом хорошего тона…» («Деревья») и к поэме «Автобус», воспевая природу как источник творчества. «Тоска по родине» оказывается тоской по природе, по своим духовным поэтическим корням.

Переписывая «Тоску по родине» в беловую тетрадь, Марина Ивановна пометила, что эти стихи могли бы быть в ее творчестве последними[207]. Последними по искренности слов и правдивости. «Тоска по родине» — тоска по настоящей себе, обретаемой в мгновение любования природой, деревом, кустом, рябиной — наивысшим выражением красоты мира, потому что красивое и красное у нее — одно: «… красота не <что> иное как краснота»[208]. «Тоска по родине» — стихи двойственные, показывающие любовь к этому миру, явленную через образ куста рябины, и к миру иному, в который она рвется, последнее признание в том, что ей нигде нет покоя; уйдя туда, она будет вспоминать эти деревья, куст, лес…

4. Из жизни Шуберта

1934 год стал годом цветаевского поэтического кризиса, во многом обусловленого не только творческими, а семейными причинами. По-настоящему это становится понятно из полного текста писем к А. А. Тесковой, где в выражены страдания Цветаевой из-за ссоры с дочерью Алей. «Моего в ней ничего, кроме словесной одаренности, но что вся одаренность — без страсти и воли»[209], — писала Цветаева Тесковой об Алином отчуждении (26-го мая 1934 г.). Выросшая Аля захотела своей самостоятельной, отдельной от материнского влияния жизни. Это нанесло тройной удар: Цветаева не могла простить Але равнодушия (Аля годы была ее абсолютным читателем[210], а в детстве — домашним гением); Аля в свои 22 года была воплощением молодости, красоты и потому антиподом цветаевской Старости (Марина Ивановна искренне писала об этом ряду лиц[211]). Многие знакомые жалели Алю, так как ей приходилось выполнять тяжелую домашнюю работу, следить за братом, чтобы Марина Ивановна могла писать; именно дочерняя помощь давала возможность «быть»: «Ведь она знает, что, уходя из дому, обрекает меня на почти-неписанье. <…> Мне все эти дни хочется написать свое завещание. Мне вообще хотелось бы не-быть»[212], — письмо к Тесковой из Ванва 21^го ноября 1934 года, написанное в день чистого и острого как алмаз горя гибели Николая Гронского, полно обиды, горечи, страдания еще из-за Алиного ухода из дому! В прежнем тексте, опубликованном с лакунами, было непонятно, отчего Цветаева думала о необходимости завещания, о смерти.