Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное

«Мур растет — свой (не мой, а — свой. Не мой, но — свой!) Аля выросла — чужая, не моя и не своя, как все, и даже не как все — все — лучше. Русалка. Русалка хороша в воде — и в сказке, в доме и в жизни (хотя бы чесание волос и плавательные движения…) — нет, не то: русалка — всегда страшно, но в сказке она — прекрасно-страшна, в жизни же — отталкивающа — ибо есть поступки.

Лень, бесстрастие, ненадежность, безответственность, желание нравиться и только тогда оживление, хохот, глаза, и как основа — полная бессовестность. От тойдевочки — ни следа.

Живет дома — <потому что> работать (зарабатывать) не хочет, и —

В доме, где все работают, живет, чтобы не работать.

Естественно — и дома работать не хочет. Не учится. Непрерывно ходит в гости и в „Союз“. Общительная и даже общественная — русалка.

Посмотрим запись будущего — 1937 г.[220]»

С 1913 года Цветаева ощущала себя профессиональным писателем и презирала Алино участие в самодеятельных спектаклях, в «собраниях», лекциях. «Презираю всякое любительство как содержание жизни»[221], — заявляет Цветаева в письме от 20-го января 1936 года. В этом же письме жалуется на одиночество и вспоминает «дивный» Трехпрудный дом своего отца, сравнивает его с домом Ростовых. Ей не хватало семейного уюта, понимания близких. «Мне хорошо только со старыми людьми — и вещами. Из молодости люблю только молодую листву и траву. Сейчас — культ молодости»[222]. Полная редакция издания писем к Тесковой показывает, насколько ухудшение отношений с Алей повлияло на цветаевское поэтическое затишье. Цветаева боялась, что не успеет окончить начатое, недописанное. 18-го февраля 1935 г. сообщала Тесковой о том, что приводит в порядок все свои стихи «После-России», имея в виду все, написанное в эмиграции: «Это — нужно сделать, чтобы хоть что-нибудь — от этих лет — осталось, кроме Алиного померанцевого румянца и бирюзовых пуговиц в ушах»[223]. Конечно, она была рассержена, обижена на дочь. Позже Ариадна Сергеевна напишет, что Марина Ивановна любила ее дважды: в детстве и когда она сидела в тюрьме. Приведенные выше материалы подсказывают, как много значила Аля и ее любовь для Цветаевой, как трудно Марине Ивановне было собрать силы и жить, лишась ее понимания и поддержки.

В те трудные для себя времена Цветаева старалась найти время хотя бы для прозы. «…Белого[224] написала только потому, что у Мура и Али была корь, и у меня было время. Стихов моих нигде не берут, пишу мало — и без всякой надежды, что когда-нибудь увидят свет»[225], — жаловалась Цветаева Тесковой в письме 26-го мая 1934 г. «Как беззащитны умершие! Как рукопись. Каждый может сжечь»[226], — пишет она 12-го марта 1935 года, комментируя невыход в «Последних новостях» своей статьи «Посмертный подарок», посвященной памяти погибшего поэта Николая Гронского и его поэме «Белла-Донна», думая не только о Гронском, но и о посмертной своей судьбе! «Спасаюсь — в одиночество тетради»[227], — признается Цветаева Тесковой в письме 1936 года.

Глава четвертая КУВШИНЫ ШИРАЗА

Я люблю не людей,

но души,

не <события>, а судьбы,

а больше душ — деревья[228]

(1922)