Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное

Любящей матери кажется, что сын Мур в будущем может быть так же велик, как Гёте. Своей невнятицей язык ребенка наиболее близок языку природы и языку гения, философа, поэта. Один из вариантов 7–8 стихов в тетради: «Последней и <первой> ^строфы / <строки> / Поэта — <невнятицы> <дивной>»[239]. «Невнятицы от черезкрайней / В нас мощи[240] — пытается сформулировать Цветаева в черновике. — Той, между тетрадью и мной / Поэм, поэта, / Поэзии — Невнятицы…»[241] «Куст» — стихи о недооцененности, непризнанности поэта обществом, в котором поэт находится на самой низшей ступени. Это ясно показывают следующие строки черновика: «<Осмеянных миром> поэм / <Невнятицы благословенной>…»[242] Читатель может увидеть разницу между поиском поэта в столбцах рукописи и строгостью конечной формулы. В окончательном тексте:

Невнятности! Наших поэм
Посмертных — невнятицы дивной.

Продолжая искать в тетради аналог голосу природы в диалоге поэтов, Цветаева во втором четверостишии, вероятно, вспоминает о Пастернаке:

<Несмолчности> <только> поэт
О чем-то бормочет поэту…
Но <только> — <настойчивей> нет…
Но <только> — <доходчивей> нету…[243]

Другие, зачеркнутые строчки черновика связаны с Ахматовой:

Что нужно кусту — от меня:
Меня — и Ахматовой, Анны[244]

.

В годовщину смерти Блока, в ночь с 6-го на 7-е августа, во время работы над «Кустом», Цветаева увидела сон об Ахматовой[245], поэтому можно сказать, что Цветаева размышляет о Поэте и Природе в общечеловеческом масштабе. В этом убеждает и незавершенное стихотворение «О поэте не подумал…» (сентябрь 1934), в котором воплощен портрет века-ада, и стихотворение «Уединение: уйди…», с мрачным колоритом, где садом уединения названа сначала грудная клетка, а потом смерть. Рядом со строками «Куста» расположены два четверостишия о Боге, наделенном Словом: «Бог с губами, / Не живущими без слов»[246]. По-видимому, именно такого Бога, Бога-Поэта Цветаева рисовала в своем воображении. Она возвращается к «Кусту» во второй половине сентября 1936 года, после окончания «Стихов сироте» Штейгеру и непосредственно перед продолжением работы над «Автобусом»: следом за строками «Куста» разрабатывается эпизод поэмы «И какое-то дерево…», что созвучно теме «Куста», апологии высокого природного мира. Среди наиболее интересных вариантов концовки, оставшихся в черновике:

Как будто бы все кувшины
Востока на сонное всхолмье…[247]

Первоначальный вариант, выразительно передающий предшествующее творчеству вслушивание в природу, отброшен из-за неясно выраженного мотива головы. В окончательном тексте — «лобное вхолмье». Весь роман с кустом осуществляется во лбу поэта. Цветаева подчеркивает, что ее любовь к тихому кусту дает простор мыслям, высвобождает спящее в ней творческое начало. И еще один вариант в рукописи, отмеченный плюсом, но отвергнутый, построенный на противопоставлении ощущения радости воды — засухе, последняя ассоциировалась с творческой немотой:

Как будто бы все кувшины
Шираза на засуху полдня.
Такой от куста — тишины.
Полнее не выразишь — полной

[248].

Среди вариантов концовки — стих, показывающий огромность утаенного, неизреченного творческого слова:

Что <молвлено>? <Что> <умолчала>?[249]

Таким образом, отвечая на вопрос «Что нужно кусту от меня?», Цветаева утверждает правду поэта, свою творческую необходимость, свою надобу, особенно значительную на фоне абсолютного бесправия в «мире мер». Во время работы над циклом «Куст» Цветаева записала в тетрадь: «<Можно> <жить> у себя в Ванве — и даже в <Билиньине> — в <полной> тишине и темноте — ничего не <требуя>, не занимая ничьего <места> — и даже пустого заведомого — <пустого> и <ничьего> стула не занимая

— и все же тем, <что> ты там у себя в Ванве, просто — и чисто — дышишь <воздухом> <одиночества> — непричастности —

ты кому-то не даешь жить / ^дышать

<Что> было бы — если бы я вдруг — оспорила (свое место) Заняла его.