Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное

Поражает умение Цветаевой двумя строками заставить читателя увидеть мифопоэтическое пространство. Что здесь дано? Запах хлеба, ветер, туман, кусты — детали, из которых создает Цветаева поэтический сюжет о встрече и расставании с возлюбленным. Стихотворение состоит из восьми стихов (синтаксически — это два предложения). Четыре последние строки уводят из Москвы лета 1917 года в Палестину, к эпизоду Тайной вечери, когда на груди Христа плакал Иоанн. Рыдающим Иоанном живописуется лирическая героиня. Драматическая и по-человечески живая нота содержится в образе «раскиданного стана» Иоанна: Цветаева как бы проговаривается о живом горе, женской печали: «буду отчаянно плакать», так же, как Иоанн плакал на груди Христа. Гениальность этих стихов — во втором четверостишии, в иконографическом описании руки возлюбленного. Духовная близость лирической героини и адресата дана через красноречивые эпитеты: «Длинной рукою незрячей / Гладя раскиданный стан». Длинная рука — деталь, передающая художественную, иконописную ее достоверность. Незрячесть руки — воплощение духовного зрения, высшей истины, открывающейся в момент свидания двоим или более старшему адресату, отождествляемому с Христом. Этот эпитет встречаем и в стихотворении Анны Ахматовой «Рахиль» («Из книги бытия»), написанном позже цветаевского: «И Лию незрячую твердой рукой / Приводит к Иакову в брачный покой» (1922–1924). Утешение незрячей руки у Цветаевой — возможно, непонимание Христом истинных размеров горя Иоанна? Незрячесть — отрешенность от мирского, эротического, чувственного начала.

Третье стихотворение цикла по-своему живописует тот же эпизод Тайной вечери об Иоанне как духовном сыне Христа: возлежание на груди Христа дано как сыновнее. Курчавость головы — излюбленная деталь, соответствующая абсолютному поэту (курчавый Пушкин). Иоанн здесь не только духовный сын Христа, он Поэт и Сновидец, призванный написать о любви к Отцу и Учителю. Пейзаж этого стихотворения: кремнистый путь, тишина над гладью водной, скорее всего, проникнут коктебельскими ассоциациями:

Люди спят и видят сны.
Стынет водная пустыня.
Все у Господа — сыны,
Человеку надо — сына.

Прозвенел кремнистый путь

Под усердною ногою,
И один к нему на грудь
Пал курчавой головою.

Люди спят и видят сны.

Тишина над гладью водной.
— Ты возьми меня в сыны!
— Спи, мой сын единородный.

Герои этого стихотворения — земные люди. Это подчеркивает первое четверостишие с четвертым стихом: «Человеку надо — сына». Следовательно, за библейской историей для Цветаевой вырисовывается вполне земной сюжет. И Христос у Цветаевой человек, а не божество; человек, становящийся Отцом и Учителем.

В четвертом стихотворении то же видение «Тайной вечери», возвращающее к первому стихотворению цикла, к мотиву прощального поцелуя, по-видимому, противопоставленного поцелую Иуды:

Встречались ли в поцелуе
Их жалобные уста?
Иоанна кудри, как струи
Спадают на грудь Христа.

Умилительное бессилье!

Блаженная пустота!
Иоанна руки, как крылья,
Висят по плечам Христа.

(22–27 июня 1917)

Единение Христа и Иоанна дано через сравнение кудрей Иоанна с водными струями (мотив Крещения) и, в плане подтекста, дан мотив поэтического предназначения, мотив духовной помощи через сравнение рук Иоанна — с крыльями Христа. Эпитет «умилительное» бессилье лексически восходит к известной иконе «Умиление», где изображена Богоматерь с сыном. Цветаева иногда использовала слово «умиление», когда хотела выразить свою растроганность. Например, в письме к Рильке она умиляется его русским буквам: «Твои русские буквы. Умиление. Я, которая как индеец (или индус?) никогда не плачу, я чуть было не ‒»[308]. Это же слово — умиление — в записи 11 февраля 1941 года — о С. Я. Эфроне, который старается в тюрьме выжить для нее[309]. Контекст заставляет предположить иконографическую природу слова «умиление» в словаре поэта.