Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное

Впервые имя Иоанна Богослова упоминается Цветаевой еще в эпиграфе к разделу «Любовь» «Вечернего альбома»: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся несовершенен в любви» (Перв. послание Иоан., гл. 4, ст. 18)[299]. Для христианской церкви Иоанн — прототип аскета-прозорливца, «духоносного старца». С именем Иоанна в теологии, литературе, иконографии связаны таинственные, мистические мотивы[300], в христианских религиозно-мифологических представлениях, это любимый ученик Иисуса Христа, наряду с Петром занимающий центральное место среди двенадцати апостолов. По легенде, Иоанн Богослов — автор четвёртого Евангелия, трёх посланий и Апокалипсиса («Откровение Иоанна Богослова»)[301]. Он сын галилейского рыбака, младший брат или брат-близнец (?) Иакова Старшего, ученик Иоанна Крестителя (Ио. 1, 35–40). Вместе с Петром и своим братом Иоанн Богослов присутствовал при воскрешении Христом дочери Иаира (Мк. 5, 37), при преображении Христа (Матф. 17, 1; Мк. 9, 2; Лук. 9, 28) и молении о чаше (Матф. 26, 37; Мк. 14, 33). Сохранились следы предания, по которому Иоанн был казнён вместе со своим братом. Из всех апостолов об одном лишь Иоанне («ученике, которого любил Иисус», Ио.: 19; 26) говорится, что он стоял на Голгофе у креста. Умирая, Христос завещал Иоанну сыновние обязанности по отношению к деве Марии. По преданию, Иоанн прожил более 100 лет. Во время царствования императора Домициана был схвачен и сослан на остров Патмос, где, согласно Апокалипсису (1, 9), имел видения о конечных судьбах мира (отсюда популярная в живописи североевропейского Ренессанса иконография Иоанна как визионера на Патмосе, а также восприятие названия этого острова символом откровения, как в стихотворении Ф. Гёльдерлина «Патмос»)[302]. «Остров Pathmos — не на тебе ли я родилась?»[303] — записала однажды Цветаева, имея в виду одиночество и обреченность на искренность поэтического слова. Патмос она ощущала своей духовной родиной[304]. Для нее в Иоанне, несомненно, самые важные черты — его близость к Христу, его духовность и словесная одаренность, а также островной сюжет в предании о нем.

Цикл «Иоанн», написанный в июне 1917 года[305], состоит из четырех стихотворений. Все они, за исключением первого стихотворения, посвящены иконографическому эпизоду «Тайной вечери», к которому Цветаева переходит через изображение абсолютного чувства к некому боготворимому Спутнику, которого она отождествляет с Христом[306]. В первом стихотворении цикла передано космическое чувство, даны его необыкновенность, духовность, первозданность, чистота. Интерес к эпизоду «Тайной вечери» в трех остальных текстах цикла объясняется любовью, в первом стихотворении возведенной в миф, где взаимоотношения лирической героини с дорогим для нее адресатом даны как диалоги Бога и Бури «где-нибудь в поле, в какой-нибудь темный час». Иконографически Цветаева рисует себя с опущенной на руки головой в первом четверостишии; во второй строфе изображает поцелуй и объятие, данное через образ божественной длани, которая опускается с неба не на грудь, а на «высокий вал… дыханья». Этот поцелуй, уподобленный грозе в поле, и есть ответ Бога на любовь Бури. Любовь выражена на языке природного явления и библейского мифа, мотив, позднее отразившийся в «Приметах» (1923): «Точно поле во мне разъяли / Для любой грозы».

Во время Тайной вечери Иоанн Богослов, по преданию «возлежал на груди Иисуса» (Ио. 13; 23). На иконе «Тайная вечеря» Иоанн Богослов как бы приклонился к Христу. Возлежание на груди Христа во время Тайной вечери понималось в Православии как выражение предельно интимного общения мистика с богом. Если Пётр представляет всенародную сторону христианства, исповедание веры, данное всем, то Иоанн — его эзотерическую сторону — мистический опыт, открытый избранным[307]. В стихах Цветаевой иконописный сюжет отразился в трансформированном виде. Второе стихотворение цикла, развивающее библейскую тему, Цветаева строит на развернутом сравнении:

Запах пшеничного злака,
Ветер, туман и кусты.
Буду отчаянно плакать —
Я, и подумаешь — ты,

Длинной рукою незрячей

Гладя раскиданный стан,
Что на груди твоей плачет
Твой молодой Иоанн.