Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное

Стихи о серебряных латах можно назвать провидческими: Цветаева непрестанно воевала с бытом, боролась за самовыражение, вопреки всем сложностям существования, сражалась со своим временем, трудилась над рукописями; героическое начало всегда для нее было мерилом подлинности и духовной силы. Добавим, что в 1925 году Цветаевой хотелось назвать сына Борисом, в честь Бориса Пастернака. Так миф о Борисе и Глебе в 1922–1925 годы вновь возникает в жизни Цветаевой, переплетенный с Поэзией, с любовью к Москве, освященный пастернаковским гением (см. «Брат»).

Спас Недреманное Око

В трудное для себя время, в 1923 году, когда Цветаева выбирала между семьей (долгом) и страстной любовью, она сравнила себя с иконой Спас Недреманное Око: «Моя душа мне всегда мешала, есть икона Спас-Недреманное Око, так вот — недреманное око высшей совести: перед собой»[331], — записала Марина Ивановна во время романа с К. Б. Родзевичем, когда не решилась оставить мужа. Здесь же в тетради — стих: «Совесть: око недреманное»[332]. Упомянутый Спас «Недреманное Око» (середина XVI века. Москва) — особый иконографический тип, представляющий Христа в виде отрока, возлежащего на ложе с открытыми глазами. Ему предстоят Богородица и Ангел, над ложем — летящий ангел с орудиями страстей. В качестве фона чаще всего используется цветущий сад. Иконография складывается на основе библейских пророчеств, сравнивающих Христа со львом (Быт. XLIX, 8–9, Откр. V, 5 и др.). Льву приписывался ряд фантастических свойств[333] (среди которых — сон с открытыми глазами), символически истолковывавшихся, как прообразы спасительной смерти и Воскресения Христа[334]. Сюжет иконы Спас «Недреманное Око» перекликается с рядом важных для Цветаевой образов ее поэтики. В частности, мотив неспящего Спаса отразился в поэме «Молодец», где близко изображена смерть матери Маруси: «Знать, не сыт / гнев твой — посмерть. / Правым спит, / Левым смотрит». Кроме того, важен и сам мотив сна с открытыми глазами, столь близкий Цветаевой, на протяжении всего творчества утверждавшей, что состояние творчества есть состояние сновидения («Искусство при свете совести»).

Перед рождением сына Георгия, 31 января 1924 года, Цветаева провела вечер у Анны Ильиничны Андреевой[335], «смотрели старинные иконы и цветную фотографию»[336]. Сергей Яковлевич Эфрон в студенческую пору в Пражском университете занимался в семинаре Никодима Павловича Кондакова (1844–1925), ученого, академика-византолога, автора фундаментальных работ по иконописи[337]. Рассказ о смерти гениального Кондакова содержит письмо Цветаевой от 19 февраля 1925 года, содержащее мысль о посмертии, сожалении об утрате интеллектуального сокровища мозга ученого и одновременно мысль о своей голове, о своем даре поэта, тайный страх расставания с жизньюмысли: «Узнав, — слезы хлынули градом: не о его душе (была ли?), о его черепной коробке с драгоценным, невозвратимым мозгом. Ибо этого ни в какой религии нет: бессмертия мозга. <Сережа> уже видел его: прекрасен. Строгий, чистый лик. Такие мертвые не страшны, страшна только мертвая плоть, а здесь ее совсем не было… Я рада за него: не Берлин и Париж — славянская Прага. И сразу: умираю. С этим словом умер и Блок… Я рада, что вы с Адей[338] его слышали. Он останется в веках» (VI, 723–724). В письме Борису Пастернаку <10–14 июля 1925 года> Цветаева упоминает о докторской работе Сергея Яковлевича «Иконография Рождества»[339]. Полное название работы: «Иконография Рождества Христова на Востоке»[340]. Как об ученике Кондакова Цветаева пишет о муже 12 сентября 1929 года Р. Н. Ломоносовой.

Троеручица