Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко

Этой ночью наш оркестр был приглашён в один из особняков, значащийся под 38-м номером на Арбате. Играли мы часов до 4. Перед самым уходом нас угостили на славу. Отвели в буфетную комнату и не только накормили, но и вволю напоили, так что, придя из буфетной в зал, многие из нас заклевали носом. Я хоть пил немного, а представился будто совсем спящим. Однако не сплю, а наблюдаю, так как знаю, что пропажи в прежних домах совершались именно под самый конец вечера, так сказать, перед уходом. Кончили мы последний кадриль, и господин капельмейстер говорит:

– Ну, братцы, передохните хорошенько, а там отжарим последний вальс, и айда домой.

Солдаты положили инструменты, да и вышли: кто на двор покурить, а кто просто ноги поразмять. Гляжу только, остались «турецкий барабан» да «флейта». Я же прислонился к стене, уселся на стуле и будто заснул. Переглянулась «флейта» с «барабаном», о чём-то пошептались, и затем «флейта» шмыгнула в соседнюю гостиную, а его сообщник, обхватив барабан, как-то повернул его край и, сняв один бок, будто у ёлочной бонбоньерки, отвалил крышку. В это время появилась «флейта» и, косясь на меня, подскочила к приоткрытому барабану, сунула в него откуда-то взявшуюся скрипку, после чего барабан был приведён в обычный вид. Правда, в последнем вальсе гудел он не совсем обычно, но барабанщик налегал больше на медные тарелки, да и позднее время, выпитое вино, словом, сошло незаметно.

Получив расчёт и захватив инструменты, мы ушли. Ушёл как ни в чём не бывало и барабанщик, неся на спине свою бонбоньерку с драже.

Едва вернулись мы в казармы, как, вызвав двух городовых, я задержал и «барабан», и «флейту», отобрав в присутствии всех музыкантов у барабанщика скрипку.

Воры запираться не стали и покаялись в целом ряде краж, но серебряной братины мне князю вернуть не удалось, так как, по признанию мошенников, она была ими расплавлена и продана на толкучке по весу.

«Барабан» и «флейта» получили по году тюрьмы.

Жуткая простота

– Что скажешь, голубчик? – обратился я к только что появившемуся откуда-то городовому.

Это был широкоплечий рослый малый гвардейской выправки с пушистыми рыжими усами, сизым носом и целым иконостасом на груди; словом, не городовой, а символ величия и порядка.

– Так что, ваше высокородие, я тут бабочку московскую привёл, она, стерва, можно сказать, родного младенца в проруби на Москве-реке утопить собралась, а я тут как тут, её и зацапал.

– Стало быть, не допустил?

– Никак нет, допустил, – замялся он, – а она уже младенчика и под лёд сунула. Ну, конечно, я её по уху, сгрёб за шиворот, да и приволок прямо сюда.

Я приказал позвать бабу.

Заплаканная, запуганная вошла она в мой кабинет, кутаясь в большой байковый платок. Это была женщина лет двадцати, румяная, белокурая, синеглазая, широкоротая, словом, чистейший великорусский тип бабы не то Ярославской, не то Московской губернии.

Я строго спросил:

– Ты что же это надумала? Детей среди бела дня по прорубям топить? Да знаешь ли, что за такие дела тебя по головке не погладят? Как раз в Сибирь попадёшь!

Баба опустила голову, но промолчала.

– Что же ты молчишь?

Ответа снова не последовало.

– Как тебя зовут? Откуда ты? Где проживаешь? Чем занимаешься?

Вздохнув, баба ответила:

– Мы… Мы Московской губернии будем, Клинского уезда Вознесенской волости. Зовут меня Катерина, Пуховой буду. Второй год состою в услужении у купцов Михайловых на Арбатской площади, дому № 18.

– Ты что же это, их ребёнка и утопила?

– Что вы, что вы? Разве это можно?! Не ихнего, а своего.

– С чего же это ты?

– Понятно дело, не с радости. Жрать стало нечего, вот и утопила.

– Расскажи подробно, как было дело!

Катерина провела под носом пальцем, всхлипнула, вздохнула и начала:

– Известное дело. Дело наше бабье, всякий обидеть может, натешится вдоволь, да и айда, прощай, ищи ветра в поле, а ты с ребёнком, как хошь, так и пробивайся. Жила я себе в деревне, нужды не знала, да вот позапрошлым годом хлеб не родился, отец и говорит: «Ну, Катерина, выручай, не то все с голоду подохнем. Отвезу я тебя в Москву, к тётке твоей, что в кухарках служит, а она тебя и на место пристроит, и ртом дома меньше станет, да и помощь от тебя выйдет».