Неизвестный Бунин

Не просто свои воспоминания и переживания изображает Бунин в лице персонажей, оказывающихся лишь как бы бледными тенями, как бы неким формальным прикрытием его субъективного монолога, ведомого, однако, в третьем лице, а скорее наоборот: с персонажем идентифицируется не только «я» самого повествователя, но и всякое «я» вообще (читательское в том числе). Отсюда и та странная диалектика частного-общего, которую мы находим в этих рассказах: все изображаемые ситуации в высшей, степени индивидуальны и в то же время широко универсальны. Неповторимо-индивидуальна ситуация в рассказах «Руся», «Качели», «Иволга», но выраженный в них опыт первой любви вплоть до мельчайших нюансов чувства – универсален. Как универсален (при всей неповторимости некоторых деталей) опыт первого соития юноши с женщиной в рассказе «На постоялом дворе» (до сих пор не опубликован)⁶⁹⁷. Особенно ярко эта диалектика частного-общего проявляется там, где Бунин передает ощущения очень тонкие, часто странные, неопределенные и неопределимые, но в то же время общезначимые и общепонятные. Как например, то странное чувство, которое испытывает герой рассказа «Речной трактир» при встрече с незнакомой девушкой на улице, побуждающее его последовать за ней, и затем столь же странное чувство, побуждающее его пойти в речной трактир. Или необъяснимое побуждение, заставляющее героя рассказа «Чистый понедельник» войти в церковь Марфо-Мариинской обители. Подобных же странных ощущений полон рассказ «Руся»: «Всё было странно в то удивительное лето…». Странны журавли, к которым ходит Руся, странны ночи на озере, со «странными бессонными стрекозами» и «молча тлеющими светляками» в прибрежном лесу, где «всё казалось, что кто-то есть в темноте – стоит и слушает»⁶⁹⁸. Странен и черный с металлически-зеленым отливом петух, вдруг вбежавший из сада во время дождя (антиципирующая деталь) в комнату и испугавший влюбленных. Странен тот непонятный темный клубок, который с бешеной быстротой пронесся ночью по кладбищу и так испугал героя в рассказе «Поздний час». И странна летучая мышь с «ушастой, курносой, похожей на смерть, хищной мордочкой», метнувшаяся так близко к лицу героя в рассказе «Натали» и связанное с этим ощущение недоброго предзнаменования (снова антиципация).

Все эти неизъяснимые чувства, странные образы и впечатления (метод «отстранения» обретает здесь своеобразную глубину) – характеризуются почти уникальной неповторимостью и в то же время узнаются нами как знакомые по личному опыту.

Надиндивидуальная субъективность определенно проявляется и в тех рассказах, где изображаемый объект слишком далек от повествующего субъекта, чтоб их можно было идентифицировать, но сама подача материала предполагает в читателе то же самое понимание изображаемого и идентичность внутреннего опыта. Эти четко вылепленные образы освещены очень сильным светом общезначимой субъективности. Таков портрет странницы Машеньки в рассказе «Баллада», или описанное с огромным лирическим участием горе мальчика в рассказе «Красавица», или сцена обольщения сельским учителем простодушной деревенской бабы в рассказе «Дурочка» (еще не опубликован)⁶", или образы натурщицы в рассказе «Второй кофейник», цыганки в рассказе «Кибитка» (еще не опубликован⁷⁰⁰), кокотки в рассказе «Отель на Антибском мысу» (вариант рассказа «Ривьера», еще не опубликован⁷⁰¹), восточной блудницы в рассказе «Сто рупий», портрет вульгарной и развратной актрисы, играющей роли королев в рассказе «Мария Стюарт» (еще не опубликован⁷⁰²), или камаргианки в рассказе «Камарг» и т. д. Все тонкости этих великолепных картин ориентированы на интуитивное понимание читателя, наделенного лично-универсальным опытом.

Повествовательная техника Бунина в его поздних рассказах еще больше изощряется и утончается. Он смелее, чем раньше прибегает к экстравагантным, но ярким словосочетаниям, и модерность словесного рисунка воспринимается сегодня как вполне современное письмо: «спрашивает всем черным раскрытием глаз и ресниц», «отдыхает от тайной внимательности к тому, как мы говорим, переглядываемся», «они затворились в образовавшейся тесноте купе», «цыган с голой, как чугунный шар, головой» (одним эпитетом дается тяжесть и форма), «с низким лбом под дегтярной челкой» (одним эпитетом цвет, густота и маслянистость волос) и т. д.

Современная смелость и выразительность сочетаются со столь же современным лаконизмом. Все (или почти все) поздние рассказы начинаются безо всяких предваряющих объяснений «in medias res», заставляя читателя догадываться и домысливать. В некоторых рассказах (например, «Смарагд») так и остается необъясненным до конца, кто такие герои («он» и «она»), где и когда происходит действие – всё это отбрасывается как несущественное по отношению к художественной задаче данного рассказа.