Неизвестный Бунин

Это – жертвоприношение индивидуальности, жертва, которую платит личность роду (которая так ужаснула Митю в «Митиной любви») и за которую природа платит нам ни с чем не сравнимым наслаждением. Самопожертвование парадоксальным образом соединяется с необыкновенным оживлением и обострением чувств, но и сами эти чувства, связанные с любовным переживанием, необычайно антиномичны и взаимообратимы – счастье становится страданием и наоборот. Любовники молчат «от нестерпимого счастья»⁷²⁴ (нестерпимым бывает страдание), сидят обнявшись «в недоумении счастья»⁷²⁵, испытывают необходимость «передохнуть от счастья»⁷²⁶. А в финале рассказа «Иволга» герой говорит: «Это горе я помню теперь как великое счастье. В этом горе было, может быть, еще больше счастья, чем в те "счастливые дни"»⁷²⁷.

Любовное переживание связано с небывалым взлетом всего нашего существа, с выходом в иное (не будничное) измерение, где всё необычно, где счастье переживается как необычная тяжесть, а само любовное горе вспоминается потом как счастье.

Все критики отмечали краткость любовного счастья в рассказах Бунина, с неизбежно следующей за ним катастрофой. Краткость, впрочем, тут не точный термин, ибо в любви время останавливается, она вся – в ином, вневременном измерении. В любви совершается выход из будней в подлинное существование, в то, чем должна была бы быть жизнь человека. «Какой радостью могло бы быть все!» – восклицает герой рассказа «Натали»⁷²⁸. Но состояние высшего счастья и напряжения не может длиться в условиях земных будней. Как писал Достоевский, состояние высшей гармонии может длиться лишь секунды, человек в земном виде не может его перенести, он должен, перемениться физически или умереть. Краткое счастье любви у Бунина сменяется катастрофой именно потому, что катастрофичность заключена в несовместимости любви с земными буднями. Всевозможные трагические коллизии бунинских рассказов есть лишь выражение этой катастрофичности, внешней (сюжетной) катастрофы могло бы и не быть, и тогда обнаружился бы трагизм самой жизни. Пытающиеся продлить любовь счастливые любовники превращаются в несчастных, томящихся совместной жизнью супругов. Таковы супруги в рассказах «Когда я впервые», «Крем Леодор» или «Алупка». В «Деле корнета Елагина» есть такое замечание: «Свойство всякой сильной любви избегать брака». Гармония недостижима в антиномичном мире. Бунин любил повторять слова Байрона: «Легче умереть за женщину, чем жить с ней».

В любви, таким образом, человеку дается на миг заглянуть в инобытие, причем дважды: выйти из индивидуальности во Всеединство и из земного бытия в метафизическое подлинное бытие. Плотская чувственная любовь служит мостиком в иные миры.

Лишь немногим дан путь вверх без этого мостика, путь более краткий и более прямой. У Бунина мы находим это лишь в одном рассказе позднего периода – «Чистый понедельник» (примыкающем к «Аглае» и «Преображению»). Героиня этого рассказа, совершив в последнюю ночь, как жертвенный обряд, любовное соединение (причем как нечто ей совсем не нужное, как подарок влюбленному в нее, – о ней сказано: «похоже было на то, что ей ничего не нужно: ни цветы, ни книги, ни театры, ни ужины за городом»⁷²⁹) – уходит в монастырь, «выходит из цепи», в тот высший мир, лишь бледным отражением которого является земная плотская любовь.

Л. Долгополов дает⁷³⁰ остроумную, но малоубедительную интерпретацию этого рассказа. По его мнению, героиня «Чистого понедельника» есть символ Руси (не России, а исконной, допетровской подлинной древней Руси), в своих национальных глубинах чуждой революционному хаосу, сочетающей в себе страстность Востока с классической ясностью Запада. Здесь

Бунин якобы выражает свою новую концепцию России и ее иного пути, бывшего возможной альтернативой революции и, быть может, еще не окончательно потерянного для России.

Но символы у Бунина никогда не поддаются прямой расшифровке, они помещаются совсем на другом неинтерпретируемом уровне. Прямолинейная их расшифровка всегда надуманна, ибо чужда самой поэтике Бунина. В этом рассказе, действительно, явно ощущается многозначительность образа, но он непрозрачен в своей глубине, как сама жизнь. Еще раз напомним аналогию с эстетикой Хайдеггера: образ не открывает, а скрывает, он есть обнаружение тайны, он неисчерпаем и необъясним рационально, но постижим в своей целостности переживанием таинственного. К этой позиции близок также и Л. Выготский: «Тайну надо принять как тайну. Разгадывание – дело профанов. Невидимое – вовсе не синоним непостижимого: оно имеет другие ходы к душе. Невыразимое, иррациональное воспринимается не разгаданными доселе чувствилищами души. Таинственное постигается не отгадыванием, а ощущением, переживанием таинственного»⁷³¹.