Неизвестный Бунин

Рассказы «Господин из Сан-Франциско» и «Петлистые уши» прочитываются Ю. Мальцевым, в частности, в свете оппозиции проза – поэзия. В этих рассказах, где выразилось бунинское восприятие начавшейся мировой войны как события в полном смысле слова апокалиптического, исследователь при виртуозности письма отмечает полное отсутствие поэзии («…не "поэтичности”, а поэзии», – уточняет он), столь нехарактерное для Бунина, всегда синтезировавшего в своих произведениях обе стороны словесного искусства.

Ю. Мальцев ставит и такую важную проблему, как иерархия в художественном сознании писателя. Бунинский взгляд на мир с его неразличением «главного» и «неглавного», «важного» и «неважного» диктует здесь, казалось бы, однозначное решение: мир неиерархичен, внеиерархичен. Но в минуты слияния со стихией природы бунинский герой остро чувствует «строгую иерархию, которая царит в мире» (слова Бунина), и в подчинении высшему порядку жизни ему открывается и глубинный смысл мира и радость своей причастности ему. Продолжая Ю. Мальцева и условно разделяя авторский взгляд на объективную и субъективную составляющие, можно высказать предположение, что объективному художнику Бунину присуще внеиерархичное видение мира, субъективному же лирическому герою – ощущение иерархичности мироздания, полной высокого значения и красоты.

Тема «Окаянных дней» (глава 8) получила в последнее время самое широкое распространение и добавить здесь что-то новое пока трудно, нужна передышка. Поэтому ограничимся только одним замечанием: исследователь совершенно точно определяет отличие бунинского восприятия от иных выступлений постреволюционной поры – Горького, Короленко, Кропоткина, Бердяева, Блока и др.: «У Бунина (как и у Вл. Набокова) отвращение к большевикам носит, пожалуй, не только моральный, но и, так сказать, эстетический характер. В этом проявилось его коренное свойство: видеть в основе трагизма мира не контраст добра и зла, а контраст красоты и уродства» (с. 263)[35].

«Элизий памяти» – так названа девятая глава, посвященная вершинным произведениям Бунина-новеллиста 1920-х гг. Здесь анализируются «Митина любовь», «Дело корнета Елагина», «Солнечный удар» как произведения, в которых всё громче и тревожнее звучит тема любви, и «Косцы» – своеобразный ключ к бунинским постреволюционным рассказам. В последних утверждается мысль, что «революция <…> уничтожила не только старый общественный строй, но даже саму ткань жизни как таковую» (с. 302). С этой поры «сама память качественно изменилась» (с. 286), и соответственно изменились мир и герой бунинского творчества. «Задержанный памятью <…> вещный мир, отрешенный от времени и пространства <…> обретал статус автономного существования в вечности» (с. 285). Изменились и герой (так Митя – не «бунинский» тип, им властвует раздвоенность вместо цельности), и особенно его изображение. Мальцев отмечает в «Митиной любви» «совершенно новый психологизм, который скорее можно было бы назвать "психизмом”» (с. 315). Герой более чем когда-либо растворен в мире. Картину его внутренней жизни составляют не внутренние монологи и не внешние детали внутренней жизни, а значимая деталь, динамизм повествования, музыкальность словесной ткани, символизация события, параллелизм разных уровней и т. д. Здесь особенности стилистики, рассматриваемые исследователем, вновь обращают нас к высказанному еще В. Ходасевичем положению, важность которого трудно переоценить: путь к бунинской философии лежит через бунинскую филологию.

Первым русским феноменологическим романом называет Ю. Мальцев «Жизнь Арсеньева» (глава 9), «самую замечательную» в эмиграции (но только ли?) книгу Бунина, подготовленную всем его предшествующим творчеством. Сравнение с М. Прустом («В поисках утраченного времени»), Г. Флобером, мечтавшим написать «книгу ни о чем», В. Хлебниковым, давшим понятие «одновременной всевременности», И.-В. Гёте, сродни Бунину, ощущавшему надиндивидуальную природу субъективных психических процессов, Р. Бартом, эксплицировавшим дробление и множественность пишущего «я», Бергсоном, чьей концепции «творческой эволюции» неосознанно следовал Бунин, не заслоняют особенности воссоздаваемого в книге собственно бунинского мира. В его основе – новый тип хронотопа, характерными чертами которого являются слияние прошлого и настоящего, переживание прошлого как настоящего, присутствие будущего в прошлом и т. д. Сочетание двух-, а порой и треххронности и неуловимости/универсальности субъективного «я» определяет феноменологическую природу книги, а соединение изображаемого и впечатления от изображаемого («ждущая тишина» и т. п.) создает особый поэтический настрой. Образ прошлого, очищенный от всего случайного, обретает в памяти подлинную жизнь, «и эта подлинная жизнь бессмертна» (с. 327). «Естественно, что время здесь <…> становится главным героем или, вернее, главным врагом, которого хотят побороть» (с. 320).