Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Заворачиваю и вижу второго заключенного. Рядом с ним – здоровенная стремянка. На ней – провода, пробки, сумка с инструментом. Заключенный видит нас, шарахается в сторону и ударяет ногой по стремянке: она с грохотом падает. Охранник, испугавшись, орет. Генрих дает заключенному пару крепких затрещин. Мне все ясно теперь. Тот, который занят с плинтусом, охраняет единственный вход в коридор. Он – «подхалим» и «трус», поэтому, завидев начальство еще издали, вскакивает и вытягивается в струнку. Второй, тот, что стоит неподалеку от двери, которую отпирает охранник, – «увалень», «неуклюжий кретин» – он валит стремянку. На пол падают инструменты: это сигнал об опасности.

У шефа партийной печати неплохой вкус: кабинет велик, просторен, полон воздуха и света. Очень большой полированный стол, красивое кресло, два мягких кресла около круглого столика, поставленного неподалеку от камина, стеллаж с книгами и – вмонтированный в него – радиоприемник. На стене за спиной у шефа – небольшой портрет Гитлера в спортивной белой рубашке с открытым воротником. Гитлер стоит под тенью дерева и приветствует радостный народ, идущий мимо.

Охранник неторопливо объясняет Генриху, а тот переводит:

– Снимешь верхний слой паркета и доведешь его до чисто-белого цвета. Потом тебе дадут специальной шведской мастики, и ты натрешь ею пол – не жирно, а только чуть-чуть, поверху. Стамеску, рубанок и все остальные инструменты будешь сдавать вечером через нашего охранника из СС – местной охране СА. Понял?

– Про то, кому сдавать, не понял…

– Осел! Наша охрана – СС, прикомандированная из лагеря. А господа из СА – охраняют только здание партии, дубина этакая…

– Теперь понял…

– Если здесь хоть что-нибудь тронешь руками, кроме пола, – продолжает переводить Генрих, – пристрелят на месте. Начинай немедленно.

– Хорошо.

Парень из СА говорит Генриху:

– Ну-ка, пусть он мне покажет кремлевский класс. Я ведь сам когда-то начинал с полотерства…

Генрих переводит пожелание охранника и орет на меня:

– А господину охраннику плевать на то, что ты сначала работаешь ножиком!

– Да, да, сначала только ножиком, – киваю я головой, потому что показывать сейчас свое «искусство» охраннику – значит провалиться: ведь я ни разу в жизни не имел дела с паркетом. Дома у нас линолеум, с ним легко: протер мокрой тряпкой и все в порядке. И босиком не холодно, не то что по скользкому, навощенному паркету. Старик мой, наверняка, здесь бы жить отказался: скользко на костылях, синяков много было бы. Вот разве что камин: это вроде костра, а старику нет большей радости, как костры жечь и в огонь смотреть. «В огонь смотреть, – говорил мне отец, – хуже алкоголизма, если привыкнешь. Огонь такие кино закручивает – куда, там “Мосфильм”!»

– А где твой ножик? – переводит Генрих и сразу же начинает отвечать за меня: – Ну, ясно! Эта дубина забыла ножик внизу, в котельной! Сволочь, негодяй, нам из-за этого спускаться вниз и возвращаться наверх!

Они с охранником уходят, Генрих суетится, что-то негромко говорит охраннику на ухо, тот, скривив лицо, пожимает плечами и быстро смотрит на меня. Генрих машет рукой и продолжает что-то говорить – но теперь уже совсем тихим шепотом. Охранник снова неопределенно пожимает плечами и снова внимательно глядит на меня. Я вспоминаю уроки актерского мастерства и делаю лицо полного идиота. Охранник хмыкает, поправляет кобуру и уходит, пропуская перед собой Генриха.

Начинать сразу же ловить Москву – бессмысленно. По-видимому, Генрих даст сигнал, когда начинать, тем более этот охранник должен вернуться, чтобы посмотреть на мастерство «полотера» и «мастера-паркетчика».

Дверь осторожно открывается, и я слышу шепот:

– Э, парень…

Подхожу к двери. Там стоит давешний электрик. Он манит меня к себе. Я подхожу к нему. Он показывает мне пальцем на того, что возится с плинтусами. Тот показывает мне руками, как надо держать нож, отчищая паркет. Запоминаю движения – они должны быть очень легкими и грациозными. Потом он показывает, что древесную пыль надо сдувать, придерживая стружки ладонью. Потом он несколько раз проводит ладонями по полу, после того как «очистил» его жестами. Ясно. На первых порах достаточно. Осторожно прикрываю дверь и вытягиваюсь по стойке смирно. Прямо напротив меня – три окна. В них льется солнце. Мне нестерпимо хочется подойти к этим светлым широким окнам и посмотреть на мир без колючей проволоки, желание это становится нестерпимым, физически тяжелым. Разумом я понимаю, что сейчас нельзя делать и шага, а ноги не слушаются разума. Мне приходится сказать самому себе: «Стоп!»

Это неплохо – иной раз прикрикнуть на себя, когда, образно говоря, ноги оказываются сильнее разума. И главное – прикрикнуть вслух. Тогда смущаешься. Вроде бы сначала и не ты одергиваешь себя, а кто-то другой. Ведь, думая, можно приходить к нескольким решениям. А когда окрикнут – тут только одно решение остается. Потом только дойдет – сам ведь одергивал-то. Но это уже неважно. Пауза – великая штука! Передышка в сражении может принести решающую победу. Надо только передышку заполучить. Вот я себя и одергиваю вслух.