Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Там, в новом кабинете, мы с тобой должны подойти к окну: три раза в течение часа. С пяти и до шести. Нас увидят. Вот, собственно, и все.

Охранник СА отпирает дверь кабинета. Он входит первым, потом – я, а уже потом Генрих.

– Здесь не надо натирать шведской мастикой, – переводит Генрих, – но все равно должен быть белый блеск. Потом надо снять неровности, – Генрих, продолжая переводить, подходит к окну и манит меня: – Вот, видишь, если прищуриться – заметны неровности. Нет, нет, стань ближе ко мне, вот с этой точки заметно. Да нет, еще ближе, говорю тебе! Вот здесь! Видишь?

– Так точно!

– Начинай работу!

– Есть!

– Нет! – рявкает Генрих. – Почему «есть»? Надо отвечать: «Слушаюсь!»

– Слушаюсь!

– Молодец! Начинай работу!

На вечерней поверке в нашем берлинском филиале из строя было вызвано двадцать семь человек для отправки в большой лагерь. Причины – неизвестны. Среди вызванных для отправления и те два человека, которые несли сигнальную охрану в то время, пока я был в кабинете пресс-шефа в первый раз, перед «проверкой» на диктофон. Смотрю на Генриха – может быть, это акция боевого центра, который стягивает подпольщиков в большой лагерь, там, где заключено больше сорока тысяч человек? Может быть, уже началась активная подготовка к восстанию? Может быть, мы идем в побег как запасная группа связи с фронтом?

Нет – по лицу Генриха я понимаю, что все это – неожиданность для него, причем неожиданность куда большая, чем я сначала об этом думал.

Вызванным товарищам далее не дают собраться.

– Вещи вам привезут завтра, – говорят конвойные, приказывая строиться в колонну по три.

Тот товарищ, что стоял у входа в кабинет со стремянкой, косит глазом на Генриха. Конвой начинает орать команды. В это время Генрих показывает тому товарищу два пальца, потом легонько ударяет себя ладонью в грудь и шепчет, едва раскрывая рот:

– Завтра. Я – руководитель… Все на меня…

И – начинает кашлять, будто ничего и не говорил вовсе, а просто сдерживался перед приступом кашля. Значит, произошло нечто совершенно неожиданное и страшное, если Генрих пошел на такое чудовищно-рисковое нарушение конспирации.

Поздно вечером выяснилось, что в большом лагере начались аресты, как, впрочем, и по всей Германии: вчера было совершено покушение на Гитлера.

– Почему ты думаешь, что в лагере провал? – спрашиваю Генриха ночью.

– Потому что из двадцати семи – двенадцать товарищей члены нашей организации.

– Коммунисты?

– Конечно.

– Но ведь тебя не забрали. И меня тоже. Если бы – провал, так и нас с тобой должны были взять в первую очередь. Может быть, они просто идут по коммунистам, ничего не зная о подполье?

– Вряд ли. Тогда и меня они должны были забрать – если хватают коммунистов. Хотя нет… – Генрих сосредоточенно думает о чем-то, а потом говорит: – Я ведь проходил не как коммунист, а как руководитель красной молодежи. Ты прав – у них же картотека. Порядок есть порядок: сначала идут чистые коммунисты, а потом все остальные красные. Только я верю чутью. У нас в Германии у всех выработалось чутье. Очень неприятная и позорная штука, знаешь ли… Вроде собаки – что-то случилось, а что точно – не знаешь, но тем не менее хочется выть.

– А что ты показывал электрику?

– Если провал, то пусть завтра после двух всё валит на меня – как на главного руководителя.

– А если побег не удастся?

– Ты маловер и нытик, – грустно усмехается Генрих, – объявляю тебе выговор без занесения в учетную карточку. Кстати, с оружием обращаться умеешь? С пистолетами.

– Умею. А что?

– Завтра перед побегом получишь.

Утро было тихим и жарким. Меня разбудили тоненькие лучи солнца. Они вили на моем лице мудреный рисунок. Как же смогло солнце пробиться сюда к нам, на нары? Наверное, оно сегодня необычно яркое. У меня еще ни разу не было солнце в гостях, пока я сижу в лагере. Солнце в гостях – хороший признак. Вообще, за последние три года я стал необыкновенно внимательно относиться ко всякого рода приметам. Энгельс говорил, что чем слабее человек, тем больше он склонен к фетишу. До плена, побега, тюрьмы и лагеря мне было абсолютно безразлично: на какую ногу споткнулся, в каком ухе звенит, сколько пены в кипятке и с какой стороны только что народившийся месяц. Это, конечно, десятая доля всех тех примет, к которым сейчас я внимательно присматриваюсь.

Свободным, дома, я никогда не интересовался – справа или слева увидел только что родившийся месяц. Но – с другой стороны – неужели же я стал слабее, чем был дома, если смог пережить все то, что мне случилось пережить? Пожалуй, наоборот. Я стал сильнее после всего этого, они меня не сломили. Все те, которые сломались, сейчас хорошо жрут, много пьют, красиво одеваются и спят с женщинами. Всё это им недорого стоит – зеленой власовской формы и расстрела тех, кто не хочет быть подлецом. Так что, конечно, я не стал слабее. Просто раньше, дома, я больше мог, я всё разумнее – МОГ, а тут для того, чтобы МОЧЬ и БОРОТЬСЯ, – все же нет-нет, да и глянешь украдкой на небо или замрешь, споткнувшись на левую ногу вечером, – к счастью, значит…