Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Он отпарывает номера с брюк, натягивает на себя пиджак Йогана и достает эсэсовскую пилотку. Я делаю то же самое, но только пиджак, который я сначала надел, оказывается мне мал.

Я пробую второй, но он тоже трещит на мне.

– Держи этот, он просторней, – шепчет Генрих.

Мы обмениваемся пиджаками, быстро оглядываем друг друга и, не сговариваясь, подходим к той заветной двери, которая ведет на свободу. Генрих приподнимает язычок, прикрывающий замочную скважину, вставляет ключ и осторожно поворачивает его.

– Заржавела, – шепчет он, – трудно идет.

– Осторожно, не сломай.

– Спасибо за совет.

Когда Генрих рядом – тогда мне спокойно и проклятая скрипичная нота, изводящая душу, исчезает, словно бы ее и не было. Я вижу Генриха в профиль: у него сильное и доброе лицо, только желваки все время перекатываются под скулами, но это я вижу в первый раз, потому что сейчас решается все: будем мы жить или погибнем. Вопрос стоит только так: жизнь или смерть. Конечно, мне понятно, отчего у него так набухли желваки, еще бы, не понять. Он организовал всю подготовку побега, он вышел на связь с коммунистическим подпольем Берлина, он сейчас, в эти несколько минут, обязан закончить операцию – неслыханную по дерзости и простоте.

В дверь, которая ведет из котельной на верхние этажи, кто-то негромко стучится. Генрих вздрагивает и на секунду замирает, становясь изваянием. В дверь снова стучатся. Генрих вытирает со лба пот, внимательно смотрит на меня, и вдруг нежная и спокойная улыбка враз меняет его лицо. Он вновь становится обычным Генрихом – таким, которого я привык видеть в течение этого месяца.

– Пробуй ты, – говорит он.

Я начинаю осторожно поворачивать ключ, а Генрих, достав из внутреннего кармана пистолет, взводит его и шепчет:

– На всякий случай: идешь все время прямо, – и он показывает рукой, куда мне надо идти, – минуешь два переулка и одну большую улицу. Пройдешь по большой улице налево метров сорок, а там на углу – магазин обуви. Стой и жди.

– Не говори ерунды – или вместе выйдем, или…

– Только, пожалуйста, без Шиллера, – улыбается Генрих, – для дела надо, чтобы хоть один из нас вырвался.

– Для дела надо, чтобы вырвался ты.

В дверь снова стучат, но теперь уже настойчивее.

– Чтобы они схватили меня через десять минут? Если они приехали за мной, так уж будь спокоен – схватят на улице как миленького, далеко от них не уйдешь с моей скандальной известностью.

Генрих подбегает к двери и спрашивает громко и спокойно:

– Какого черта?! Кто там?!

– Их бин хиир, – отвечает Йоган.

Генрих становится на колени и приникает к скважине.

– Сейчас этот идиот поднимет шум, – шепчет Генрих, – безрукая, трусливая скотина.

– Уйди отсюда, – говорит ему Генрих, – с котлом что-то плохо, он может взорваться…

– О-о-о-о! – начинает завывать Йоган. – Поганые идиоты, коммунистические свиньи, вы что, хотите взорвать сердце партии?! Отоприте немедленно!

– Сейчас, не ори, – говорит Генрих, – сейчас открою и дам коньяку, только не ори.

Он оборачивается ко мне.

– Угля! – шепчет он. – Больше угля в котел! И – закрой, пусть рвется!

Я начинаю швырять уголь в огнедышащую пасть топки.

– Не пачкайся! – шипит Генрих. – Тебя грязного остановят на улице, тут Германия, а не Россия.

Я начинаю швырять уголь осторожней, стараясь не пачкаться. Генрих несется к двери. Он налегает на нее плечом и, раскачивая, осторожно поворачивает ключ.

– Ага! – шепчет он. – Все!

– Скоро ты откроешь мне?! – орет пьяный Йоган за дверью.

Генрих так же стремительно подскакивает к противоположной двери, достает пистолет, прижимает его к груди, готовый сразу же начать стрелять, и, оборачиваясь, шепчет мне:

– В случае чего – беги, я – прикрою. Стань к выходу, смотри в щель – нет ли там кого…

Я приоткрываю дверь. Она противно скрипит. В щелку врывается стремительный и неожиданно холодный солнечный лучик.

Он ничего не боится – он режет насквозь синий, дымный воздух котельной и упирается в затылок Генриха. Потом затылок исчезает и солнечный луч упирается в дверь. А потом дверь распахивается и я – отчетливо – будто в кинематографе – вижу глаз Йогана. Лучик солнца попал прямо в его глаз. Йоган машет рукой, щурится, топчется на месте. Генрих хватает его за шиворот и затаскивает в котельную. Он начинает возиться с дверью, чтобы снова закрыть ее ломиком – да так, чтобы не сразу открылась, если будут ломиться. Йоган кричит:

– Почему дым?!

Генрих оборачивается ко мне, и лицо его рвет яростная судорога. Он медленно говорит:

– Заткни ему глотку!

Я подхожу к Йогану и, обхватив его за голову, затыкаю рот локтем. Он пучит глаза, машет рукой и что есть силы кусает меня. Я отпускаю его. Он падает и начинает тонко и страшно верещать. Генрих опускается над ним, приподнимает истопника – «истинного функционера партии, ветерана движения» – и бьет его кулаком в лицо. Голова у ветерана падает на грудь, и он замолкает.

– Вот так затыкают рот, – говорит Генрих, – пора бы знать. Или ты ему, или он тебе. Давай бери его под руку.