Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Мы берем Йогана под руки и, открыв дверь, выходим в тихий переулок, сплошь залитый солнцем. Здесь почти никогда никто не ходит – это выяснено Генрихом.

Мы опускаем Йогана на ступеньки, и, пока я запираю дверь, Генрих незаметно, но сильно бьет истопника по голове рукоятью пистолета. Потом он берет меня под руку и мы неторопливо двигаемся по переулку. Я все время хочу прибавить шагу, но рука Генриха не разрешает мне сделать этого.

– Ты оставил ключ в двери? – спрашивает он.

– Нет.

– Он у тебя?

– Да.

– Сбрось.

– Куда?

– В решетку сточной ямы. Видишь?

– Да.

– Не промахнись, нам ни к чему останавливаться.

Ключ, дзинькнув, проваливается в черную пустоту.

– Когда должно рвануть в котле? – спрашиваю я.

– Болван, – улыбаясь во весь рот, шепчет он, – ты что, сошел с ума: говорить громко по-русски?! Ты – контуженый, бормочи непонятно.

Навстречу нам идут два мальчика в черной форме. Это гитлерюгенд. Мальчишка в такой же форме схватил меня осенью.

Я тогда испугался его пугача. Мы идем навстречу друг другу, и во мне начинает снова натяжно и тягуче звучать скрипичная нота «си». Мы поравнялись. Генрих делает нападающий жест рукой и трещит языком, как сорока. Ребята в черной форме сначала испуганно отшатываются, а потом заливаются смехом. Во мне что-то обрывается, и рука начинает дрожать совсем уж неприличной дрожью. Генрих весело говорит мне по-немецки и заливисто смеется своему рассказу. Он очень естественно смеется, мой немецкий друг Генрих, я просто не могу понять, какую же силу воли надо иметь, чтобы вести себя вот так, как он.

Он часто повторяет несколько раз слово «идиот» – благо оно одинаково звучит и по-немецки. Это он мне. Я делаю «морду» стопроцентного кретина. Так мы с ним выходим на улицу, по которой идут люди.

Магазин обуви. Мы задерживаем шаг. Я чувствую, как Генрих вздрагивает. Я смотрю на него. Я вижу, как побелело его лицо, как прищурились его глаза и как замерли мышцы.

Навстречу идет темноволосая женщина. По щекам у нее катятся слезы. Лицо трясется и от этого делается некрасивым, хотя оно очень красиво. Женщина проходит мимо Генриха, чуть задев его локтем. Генрих сглатывает комок в горле и что есть силы стискивает мою руку. Следом за женщиной идет парень в берете и с ключами от зажигания на указательном пальце. Он подходит к Генриху и почти совсем незаметно подмигивает ему.

Через пятнадцать минут мы несемся в «хорьхе» по автостраде Берлин – Дрезден. Жена Генриха плачет, обняв его за шею. Генрих сидит с мертвой улыбочкой на губах. Шофер насвистывает фашистскую песню «Хорст Вессель». А я никак не могу согнать с лица заданное Генрихом выражение добродушного идиота. Не могу – и все тут.

Глава четвертая

Я напоминал себе самому ученика, живущего по подсказке. В школе начиная с седьмого класса я не решил ни одной математической задачи – все домашние задания списывал у моего друга Юрки Холодова, а во время контрольных смотрел на него, и он беззвучно шептал мне решение, и я понимал этот его беззвучный шепот и все успевал записать на листок бумаги. Сейчас – тоже. Меня провезли через всю Германию: переодетого в красивый костюм, с черными очками на глазах и с тростью слепого – в руке. Меня передавали «с рук на руки». Меня сажали в вагон седые старички со склеротическими синими прожилками на желтых щеках, а встречали хорошенькие женщины в коротких юбках. Разные люди передавали меня друг другу, пока я не попал в деревню, стоящую в трех километрах от бельгийской границы. Так что побега фактически не было. За меня все продумали немецкие товарищи – друзья рыжего Генриха.

Мне осталось только одно: суметь перейти границу. Конечно, граница здесь весьма условная, но тем не менее ее надо ловко и спокойно перейти. На той стороне я должен был встретиться с человеком, который окликнет меня по-русски.

Я должен его ждать ровно в два часа в условленном месте. Я зубрил по карте то место, куда мне надлежало выйти. Последний немецкий проводник, который подвел меня к самой линии границы, помогал мне зубрить, как мог, – но он не понимал по-русски ни полслова, поэтому помощь его носила несколько символический характер. Переводить меня на ту сторону проводнику нет смысла: бельгийские явки ему все равно не известны, товарищ из бельгийского коммунистического подполья так или иначе встретит меня, а зазря рисковать нет никакого смысла. Я понимаю это, и немецкий товарищ тоже понимает это, но все равно он несколько раз начинал объяснять мне – смущаясь и растерянно вороша волосы, – почему отпускает меня одного.

– Я там буду все равно не нужен, – говорит он, – понимаешь?

– Понимаю.

– Если бы я толком знал их явки…

– Очень хлопотное дело – знать явки, да?

– О, не говори.

Он смеется моему варварскому немецкому языку. Произношение у меня приличное: сказывается два года в Щепкинском училище. Многие немцы сначала, когда я говорил «здравствуй» или «как дела» – принимали меня за стопроцентного берлинца.