Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

В котельной развешаны пиджаки и куртки Йогана. Сам он восседает на стуле с плеткой в руке. Этой плеткой он выбивал пыль до моего прихода.

– Разрешите помочь? – спрашиваю я и показываю жестами, в чем мне хочется помочь однорукому истопнику.

– Найн! – Он машет рукой и морщится. – Во ист Генрих?

Я понимаю, что он интересуется Генрихом, но я сам его не видел с утра. По-видимому, Генрих занят последними приготовлениями, иначе он бы уже побывал здесь.

Истопник дает мне плетку и говорит:

– Зитц хиир, унд, – он сжимает кулак и хмурит брови, – унд зух бандитен!

Ага, ясно, истопник боится, что у него могут спереть пиджак или куртку. А ему не терпится опохмелиться, потому что лицо у него синее, изо рта воняет перегаром и под глазами залегли дряблые мешочки.

Он передает мне хлыст, который служит как для борьбы с пылью, так и для сражения с бандитами, и уходит. Я прохаживаюсь вдоль развешанного барахла, вытираю со лба пот, который катится из-за жары струйками, и пытаюсь сообразить: куда же мог деться Генрих? Ответа я не нахожу. Попробуй найди здесь ответ! Задача со всеми неизвестными, определенного и устойчивого ничего нет – все может ежеминутно перемениться. Любопытно – когда наступает самая решительная минута, я чувствую в себе музыку. Но не ту, которая успокаивает или, наоборот, делает солдатом, нет! Во мне на одной струне непрерывно, не смолкая ни на минуту, звучит скрипичная нота «си». Она изводит меня монотонностью и полным отсутствием музыкальности. Я пытаюсь негромко напевать, чтобы хоть как-то заглушить в себе проклятую ноту, но ничего путного из этого не получается. Я хлещу плеткой по курткам и пиджакам однорукого Йогана, чтобы не слышать в себе этого монотонного, постепенно усиливающегося скрипичного звучания, но ничего не помогает.

И вдруг – дзинь! Оборвалась струна: открывается дверь и входит Генрих. На скулах – красные пятна, сам – взъерошенный, злой, прищуренный.

– В лагере аресты. Вчера ночью расстреляли Колю Лучникова, Линдера, Валерия Петровича и еще сто семнадцать наших людей: в организацию пролез провокатор.

– Кто?

– Спроси о чем-нибудь полегче.

– Будем уходить?

– Да.

– Сколько времени?

– Половина одиннадцатого. Через два с половиной часа на меня могут начать валить всё, как на руководителя.

– Переодеваемся?

– Да. Держи пистолет. Это вальтер. Он взводится вот так, – и Генрих, став к двери спиной, показывает мне, как взводится этот пистолет.

– Полная обойма?

– Нет. Четыре патрона. И у меня – три. Так что, в случае чего – хватит.

– После каждого выстрела взводить?

– Нет. Это – автомат.

– Практически у нас с тобой пять патронов.

– Почему? – удивляется Генрих, пряча пистолет во внутренний карман куртки.

– Себе-то ведь по одному надо оставить…

– Ого! – зло усмехается Генрих. – Веселый ты паренек, как я погляжу. У них для тебя всегда найдется патрон: надо только на конвой броситься – сразу же пристрелят, и пыток никаких не будет. А то, что в наших обоймах, – это все для них, двумя наци будет меньше.

– Да, ты прав, конечно. Ну что же, начнем маскарад?

– Сначала заложи дверь. Куда ушел безрукий?

– К себе. Опохмеляться.

– Это плохо: он вернется сюда поговорить о своей любви к Герингу.

– Мы припрем дверь ломом.

– Хорошо.

Я беру ломик и иду к двери, чтобы закрыть ее. Дверь распахивается и чуть не бьет меня по лицу. На пороге стоит охранник из СА.

– Э, Генрих, – зовет он, – ам дриттен этаж зеер шлехт мит паркет. Кремлин камрад хиир – ер коммт ам дриттен этаж унд арбайт, йа?

– Найн, – отвечает Генрих и подробно объясняет охраннику, что у меня слишком важное задание здесь, у котлов, что я не могу их оставить без присмотра.

– Алзо, – соглашается охранник, – ду коммст мит мир…

Генрих поджимает губы, мельком смотрит на меня и уходит вместе с охранником. И снова во мне рождается эта проклятая, тонкая, настороженная скрипичная нотка. Она растет в звучании, она заставляет меня мучительно морщить лицо и мотать головой, как при зубной боли.

В котельную входит Йоган. Теперь он совсем другой. Лицо у него красное, глаза слезятся, а рот – всё время растягивает нелепая улыбка.

– Хайль Гитлер! – орет он с порога и вскидывает свой протез в фашистском приветствии. Протез он, видно, плохо прикрепил спьяну, потому что он с грохотом падает на пол.

– О, мать твою… – с великолепным русским выговором закручивает истопник и падает, не удержавшись на ногах. Он лежит на угле и смеется. Потом Йоган долго возится с протезом, пристегивая его к обрубку руки, и все время смеется, и мотает головой, и вообще всем видом своим выказывает необыкновенную радость и полную удовлетворенность жизнью.

Генрих чуть не падает, натыкаясь на Йогана. Он видит лежащего истопника. Он поджимает губы и, схватив истопника за шиворот, рывком ставит на ноги.

– Иди на второй этаж, – говорит он Йогану, – и стой там как вкопанный. Мы здесь пока что достанем из тайника ящик с коньяком.

– Хайль Гитлер! – выкрикивает Йоган и, покачиваясь, уходит.

Генрих берет ломик, подпирает им дверь и рывком стягивает с себя куртку.

– Быстро, – говорит он мне. – Живей! Там пришли две машины из гестапо.