Неизвестный Леонардо

Мне всегда, особенно в юности, было больно смотреть на это скорбное, иссеченное горькой жизнью лицо, поразительно непохожее на описание его в молодости, оставленное Паоло Джовио: «Он был человек одаренный, приветливый, щедрый, остроумный и чрезвычайно красивый»[102]. Я часто терялся в догадках, почему Леонардо изобразил себя в таком мрачном свете: должно быть в те дни он еще жил в Риме, где чувствовал себя недооцененным, ненужным и забытым? Быть может, он задумался о своих исследованиях и постигших его неудачах? Предчувствовал близкое расставание с жизнью? Неужели отголоски всех этих чувств слились в один хор? Но в то же время я не могу согласиться со словами Папини, который увидел перед собой «расстроенного, разуверившегося во всем старика с изрезанным горькими морщинами лицом и плотно сомкнутыми тонкими губами… словно прообраз Фауста, задумавшего самоубийство»[103]. Нет, мысли о самоубийстве никак не могли зародиться в голове Леонардо, когда все последние годы его жизни он посвятил изучению природы, решению научных задач и воплощению своих прекрасных изобретений. Кроме того, он по-прежнему продолжал искать новые, нужные ему книги, такие как Egidius Romanus de informatione corporis humani in utero matris (О формировании человеческого тела в материнской утробе), напечатанной в Париже в 1515 году, или Rugieri Bacon fatto in isstanpa (Роджер Бэкон в печатном издании)[104].

5.2 Смерть и завещание Леонардо

«С пользой проведенный день сулит счастливый сон, а правильно прожитая жизнь обещает счастливую смерть»[105]. Леонардо написал эти слова примерно за тридцать лет до смерти, когда идея о возможном конце еще не затрагивала его мыслей, а сама смерть могла казаться тихим, естественным, исходом жизни. Мысли о завершении жизни не смущали Леонардо и в Клу, хотя силы уже изменяли уму и наступление смерти больше не казалось событием отдаленного будущего. Ему, конечно, был известен силлогизм: «Кай – человек, все люди смертны, значит, Кай смертен», – но, кто знает, может быть ему, как и Ивану Ильичу, казалось, что это правило верно только по отношению к Каю![106]

Запись, оставленная маэстро в Кодексе Тривульцио, как бы перекликается со словами из Пира Данте: «Как хороший моряк, который, приплывая в гавань, сворачивает свои паруса и тихо, осторожно входит в порт, так и мы должны свернуть паруса наших мирских деяний и всем сердцем обратиться к Богу со всеми нашими помыслами…». Вместе с Данте, которого, несомненно, читал Леонардо, он приходит к заключению, что душа со смертью «возвращается к Богу, приплывает в тот порт, из которого она вышла, когда пустилась в плавание по житейскому морю»[107]. Мне радостно думать, что мысль Леонардо шла по тому же пути, гармонично сливаясь с размышлениями великого поэта. «Кто любви в наследье не оставил, тот не ведает отрады под плитой»[108]: эти строки никак не могли звучать в душе Леонардо, но они могли быть созвучны его мировосприятию.

«Понимая неотвратимость смерти, но неуверенный в часе оной», – как писал Вазари, приводя строки из завещания маэстро, Леонардо вызвал королевского нотариуса Гийома Боро из замка Амбуаз, и 23 апреля 1519 года продиктовал свою волю в присутствии Франческо Мельци, «согласного оплатить запись», и свидетелей: Спирито Флери, викария церкви Сен-Дени, священников Гийома Круасана, Киприана Фульке, фра Франческо да Картона и фра Франческо да Милано из францисканского монастыря в Амбуазе. В завещании указана дата: «XXIII апреля MDXVIII прежде Пасхи», то есть за год до смерти маэстро. Но во Франции начало года отсчитывалось именно со дня Пасхи, который в 1518 году падал на 4 апреля, тогда как в 1519 году на 24 апреля. Следовательно, исходя из расчетов того времени, это был еще 1518 год, а по современному летоисчислению 1519 год.

Поскольку Леонардо считался итальянцем, французское государство могло провести отчуждение всего имущества маэстро или присудить его законным наследникам – его родственникам, с которыми он находился в натянутых отношениях. Поэтому в письме сводным братьям от 1 июня Мельци уточнил суть дела:

И поэтому он получил письмо от Христианнейшего короля с разрешением завещать или оставить свое имущество, кому он рассудит, так как наследники должны быть подданными, и без этого письма он не мог завещать то, что имел, иначе все было бы потеряно, таковы здесь правила…