Неизвестный Леонардо

У нас нет оригинала завещания, которое Мельци своевременно отправил сводным братьям. Карло Вечче установил, что текст, который мы привели, был опубликован Аморетти в предисловии к Трактату о живописи, который в свою очередь был взят из копии, выполненной Венанцио де Пагаве (1721–1803), советника австрийского правительства в Ломбардии и страстного коллекционера произведений искусства.

Подлинник завещания Леонардо был составлен на французском языке, о чем говорят отдельные галлицизмы, встречающиеся в итальянской, вероятно, утерянной копии, отправленной Мельци (например, числительное семьдесят, написано во французской транскрипции «de soysante dece soldi» вместо «settanta soldi»).

В самом начале завещания Леонардо да Винчи вручает свою душу Господу Богу нашему, преславной Деве Марии, святому Михаилу и всем блаженным ангелам и всем святым мужам и женам рая. Этот зачин усердного христианина кажется чуждым свободолюбивому духу Леонардо, часто пренебрегавшего правилами ортодоксального поведения, и выглядит простой формальностью. Его ученые занятия и размышления нередко приводили его к выводам, считавшимся в то время еретическими, как, к примеру, суждение о том, что плод в материнской утробе не имеет собственной души. Сегодня это предположение стало предметом для дискуссий, но тогда даже за меньшее кощунство могла грозить смерть на костре. Леонардо, безусловно, не отвергал церковные доктрины, но особо не задумывался над ними и даже подшучивал над обмирщением священников, которые часто не верили в свои проповеди. Он с неприязнью относился к суеверию и моральному разложению отцов церкви, но никак не к христианской религии.

Среди его бесчисленных записей не найдется ни одной, где говорилось бы о спасении души, Страшном суде или грядущем царствии Божьем. Его не занимали догматы о воскрешении из мертвых или вечной жизни на Небесах. Леонардо одним из первых стал рассматривать жизнь со светской точки зрения. Стремление к расширению знаний, казалось ему более свойственным природе человека, свобода более желанной, чем угодливая покорность, а ответственность за свои поступки стоила гораздо дороже слепого подчинения. Однако в молодости он написал: «Я повинуюсь тебе, Господи, прежде всего из любви, которую, по разумению, должен питать к тебе, а, во-вторых, потому как ты в силах укоротить или продлить жизнь человека»[109].

Много лет спустя на анатомическом листе в Виндзорском кодексе Леонардо оставил в 1510 году суровое предупреждение:

И если ты, человек, созерцающий в моей работе дивные творения природы, сочтешь мерзким желание уничтожить мой труд, то подумай, насколько омерзительнее отнять жизнь у человека, если его телесное строение, как ты считаешь, сделано с поразительным мастерством, то, подумай, что оно превращается в ничто, в сравнении с душой, обитающей в этом здании, и, поистине, чем бы эта душа ни была, она божественна, так оставь ее обитать в своем создании по ее усмотрению и не желай, чтобы твой гнев или злоба разрушили такую жизнь.

За словами Леонардо о душе, которая «чем бы она ни была, есть творение божественное» и его преклонением перед «такой жизнью» лежит начало религиозности Леонардо, его совсем не поверхностной веры, если учесть, что среди книг его библиотеки хранился даже труд святого Августина О граде Божьем. Историк Фабио Фрозини пишет: «Бесспорно, что религиозные или теологические интересы были чуждыми для Леонардо, хотя он никогда не являлся атеистом или материалистом в том значении, какое придавали этим терминам в девятнадцатом веке»[110].

При анализе его картин на священные темы, в особенности Тайной вечери в Санта-Мария-делле-Грацие, становится видно, что за изображение евангельской истории мастер взялся после глубокого осмысления этого события и его драматургии. В лике Христа просвечивает глубокая печаль от сознания неминуемого отречения учеников, будущего предательства и искупительной жертвы на кресте ради спасения человечества, возлюбленного беспредельной любовью. А на лицах апостолов отражаются «любовь, страх, негодование или скорбь от бессилия постичь душу Христа»[111]. Только человек, проникший в дух христианства, был в силах изобразить сцену, наполненную такими сильными эмоциями.