Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

У Толстого был прекрасный русский стол, обедали мы с братом Клементием, Хомяков, Гоголь и хозяин. Хомяков болтал без умолку, был в ударе и смешил нас всех, перебрасываясь с Клементием Осиповичем самыми неожиданными выходками. После обеда подали чай и кофий, который графиня сама разливала и потом уснула. День был жаркий. Граф и Хомяков все говорили об освобождении крестьян, а Гоголь, Лева и Клема ходили со мной по колоннаде и все жаловались на нестерпимую жару. Клема сказал: «Совсем это не жара, а потому что говорят все об одном, спросите Леву, как душно в губернском правлении, все это оттого, что все пишут об одном». Клема был тогда в раздраженном положении, впрочем, как и всегда. Он шел с Левой по Кузнецкому мосту в контору дилижансов. Лева ему заметил, что у него поношенный сюртук. «Это ничего, – сказал Клема, – в дилижансе он покажется новым и модным, ведь там ездит всякая дрянь, а в Петербурге я проберусь домой и закажу новое платье, пущусь в свет, буду играть в карты с рябчиком Голицыным». – «А на какие деньги?» – спросил Лева. «На Смирновские, у него все можно взять. Бьюсь об заклад, что с его письменного стола унесу храм Пестума, статую гладиатора, и он не заметит, лишь оставить ему десть бумаги, чернила и перья. Ведь он готовится в губернаторы, а известно, что эти дураки только и делают, что пишут, пишут „по материи“. Лева, ты читал годовые отчеты губернаторов, такая чепуха, что Бог прости, а бедный Государь по ночам их читает и карандашом делает отметки. Я никогда не буду губернатором, какой черт меня принудит сидеть в губернском правлении с Симановичем, Григорьевым и прочей дрянью. Гораздо лучше остаться навеки майором. Этот чин, как и бригадирский, совсем исчез на Руси. Этот пробел следует заполнить и занять у немцев какое-нибудь длинное слово. Я знал в Дрездене Frau Stüttern, Hoffräthin, очень милую wichtige Dame (советницу… очень важную даму [нем.]). У немцев все смешно, но в Дрездене смешнее, чем где-либо».

Клема поселился с Николаем Скалоном и Аркадией. К ним часто ходил князь Иван Сергеевич Гагарин, и в городе толковали о неурядице в доме Пушкина. Гагарин вышел от них в смущении и сказал: «Гаже анонимных писем ничего не может быть». Он уже получил свое, написанное незнакомым почерком. Вслед за ним братья, Скалой, Карамзины, Вяземский, Жуковский, Виельгорский, даже Государь получили эти злополучные письма. Кого подозревать? Все единогласно обвиняли банкаля Долгорукова, он один способен на подобную гадость. Его последняя пакостная история с почтенным стариком Левенштерном закрыла ему вход во все дома. Оказалось, что они были точно написаны им, и этот мерзавец обвинял князя Ивана Гагарина. Уверяли даже, что он от этого сделался иезуитом. После несчастной дуэли с французским авантюристом Дантесом последовала страдальческая смерть Пушкина. Государь, один Государь показал истинное горе и участие. При его постели дежурили постоянно Жуковский, Вяземский, Скалон и мои братья. Даже Ося приехал из Стрельны. Они несли его гроб в Конюшенную церковь. Похороны посетили все послы иностранных дворов. Граф Фикельмон дал первый толчок этому движению. Народу было большое множество. Гоголь неутешно оплакивал эту смерть. Россия почувствовала, что замолкла ее лира. Громовое известие дошло до меня в ложе Китти Тюфякиной на первом представлении «Гугенотов». Николай Киселев мне сообщил, он был очень дружен с Пушкиным и был видимо огорчен. «Наши немцы одни совершенно не принимают никакого участия в русском горе». Но он ошибся. Когда Медем был послан министром при австрийском императоре, княгиня Меттерних позвала его обедать и сказала, что будет Геккерен, друг Дантеса. Медем отвечал: «Madame, chaisissez entre la Hollande et la Russie» («Мадам, выбирайте между Голландией и Россией» [фр.]), никогда не встречал Геккерена и говорил: «Се mécréant ne devait pas vivre, il a vexé les droits de la nature. La Hollande devrait rougir d’avoir un pareil représentant» («Этот нечестивец не должен был жить, он оскорбил законы природы. Голландии должно быть стыдно, что ее представляет такой человек» [фр.]). Этот подлец жил и умер в совершенном одиночестве в Голландии. Он был сродни со всей аристократией, но ни одна душа не почтила погребальную процессию, даже Дантес не поехал к своему папеньке, и его похоронили как собаку.