Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Но вернемся à nos moutons (к прежнему разговору [фр.]), то есть к Гоголю. Он жил у Жуковского во Франкфурте, был болен и тяготился расходами, которые ему причинял. Жуковскому он был нужен, потому что отлично знал греческий язык, помогал ему в «Илиаде». Василий Андреевич просил меня сказать Великой Княгине Марии Николаевне, чтобы она передала эту просьбу Государю. Она родила преждевременно, забывала мою просьбу и сказала: «Parlez vous-même à l’Empereur» («Скажите сами Императору» [фр.]). На вечере я сказала Государыне, что собираюсь просить Государя, она мне отвечала: «I1 vient ici pour se reposer, et vous savez qu’il n’aime qu’on lui parle affaires; s’il est de bonne humeur, je vous ferai signe et vous pourrez laisser votre demande» («Он приходит сюда, чтобы отдохнуть, и вы знаете, как он не любит, когда с ним говорят о делах; если он в добром настроении, я сделаю вам знак и вы сможете отдать свою просьбу» [фр.]). Он пришел в хорошем расположении и сказал: «„Journal des Débats“ печатает des sottises. C’est une preuve que j’ai bien agi» («… глупости. Это доказывает, что я поступил правильно» [фр.]). Я ему сообщила поручение Жуковского, он отвечал: «Вы знаете, что пенсии назначаются капитальным трудам, а я не знаю, удостаивается ли повесть „Тарантас“. Я заметила, что „Тарантас“ – сочинение Соллогуба, а „Мертвые души“ – большой роман. „Ну, так я его прочту, потому что позабыл „Ревизора“ и „Разъезд““».

В воскресенье на обычном вечере Орлов напустился на меня и грубым, громким голосом сказал мне: «Как вы смели беспокоить Государя и с каких пор вы – русский меценат?» Я отвечала: «С тех пор как Императрица мне мигнет, чтобы я адресовалась к Императору, и с тех пор как я читала произведения Гоголя, которых вы не знаете, потому что вы грубый неуч и книг не читаете, кроме гнусных сплетен ваших голубых штанов». За словами я не ходила в карман. Государь обхватил меня рукой и сказал Орлову: «Я один виноват, потому что не сказал тебе, Алеша, что Гоголю следует пенсия». За ужином Орлов заговаривал со мной, но тщетно. Мы остались с ним навсегда в разладе. Я послала за Плетневым, мы сочинили письмо к Уварову и запросили шесть тысяч рублей ассигнациями. Плетнев говорил, что всегда дают половину, у нас уж такой обычай. Между тем мы отписали Гоголю и требовали, чтобы, отложивши лень, он послал Уварову благодарственную писулю, когда получит желаемую пенсию. Я после узнала, что он писал и Государю. Получивши тысячу серебром, то есть три тысячи пятьсот рублей, он поехал в Иерусалим. Что он чувствовал у гробницы Спасителя, осталось тайной для всех. Знаю, что он мне не советовал ехать в Палестину, потому что комфортов совсем нет.

Он поселился у графа Александра Петровича Толстого в доме Татищева на Никитской. Под весну я была очень больна и лечилась у Иноземцова холодной водой. Гоголь мне советовал бросить это лечение: «Мы с Аркадием Осиповичем поплатились за это лечение». Он мне писал из Греффенберга: «Хотите ли вы знать, как Аркадий Осипович лечится в Греффенберге? В пять часов утра его будят, тотчас обливают холодной, как только можно, водой, завертывают его в мокрые простыни и приказывают ему потеть. Но он не слушается, тираны доктора его раскутывают, когда он совсем посинеет и кричит благим матом, после чего его сажают бригадиршей в холодную воду, и он с отмороженной бригадиршей бежит в рубашке и кальсонах в лес.

Дамы, все с отмороженными же бригадиршами, гуляют в лесу в длинных мантилиях, так что приличия соблюдаются строго. Из леса все бегут домой, где поедают множество булок и запивают синим снятым молоком. Сливки идут доктору в кофий или сбиваются в масло. Обед самый гадкий, суп, разварная корова и черносливный компот. Насладившись два месяца такой жизнью, мы простились с гидропатией навеки. Говорят, что Юлий Кесарь никогда бы не покорил Галлию, если бы не купался в холодной воде. Все эти новые способы лечения очень стары. За них принимаются, когда испорченность нравов доводит до нервных болезней. Заключение: Александра Осиповна Смирнова никогда не должна лечить свои нервы холодной водой. Это заключение вы должны написать на лбу, как Эзра в хранительнице».

Граф Александр Петрович был у меня в гостинице «Дрезден», как вошел Хомяков. Они разговорились о политике, религии и, наконец, об освобождении крестьян. Когда граф уехал, Хомяков мне сказал: «Я вам обязан этим приглашением; до свиданья в пять часов у Толстых». Гоголь пришел ко мне утром и был очень встревожен. «Что с вами, Николай Васильевич?» – «Надежда Николаевна Шереметева умерла, вы знаете, как мы с ней и с Фон-Визиным жили душа в душу? Последние два года на нее нашло искушение: она боялась смерти. Сегодня она приехала, как всегда, на своих дрожках и спросила, дома ли я. Поехала куда-то, опять заехала в дом Татищева, не нашла меня и сказала людям: „Скажите Николаю Васильевичу, что я приехала с ним проститься“, поехала домой и душу отдала Богу, который отвратил предсмертные страдания. Ее смерть оставляет большой пробел в моей жизни».