Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Из Франкфурта Гоголь поехал в Москву, а за ним и я поехала в Питер, и началась наша переписка. Летом я жила в городе, потому что у детей была скарлатина. Петр Петрович приехал погостить у нас и все рассматривал с своим камердинером Павлом, которого он звал Панькой. Человек был честный и прекрасный и умер скоропостижно, что огорчило старика несказанно. Он отвез его тело в Москву, похоронил его у самой церкви в Картунове, отпустил его семейство на волю, дал им землю, деньги, чтобы завестись домиком, и подарил им две коровы и лошадь. Они были сторожами церкви и гробницы любимого старшего сына. Чтобы развлечь дядю, мы приглашали Вяземского, Виельгорских и Баско обедать. У нас жила немка мамзель Кайзер, настоящая ворона с вечно раскрытым ртом. Баско уселся возле нее, и она сделалась жертвой его шуток. Подали апельсины, она уже начала чистить свой, как он очутился на люстре. После обеда мы повели его в детскую, где он делал ventriloque (чревовещание [фр.]): в нем то сыпался сор, то валились камни. Петр Петрович – большое дитя, и дети очень забавлялись. Баско в самом деле был самый искусный штукарь. Театр всегда был полон, когда он делал представления, они были разнообразны и всегда новы. Наш курьер Портиччи знал, как он это все творит. Баско взял его в Одессе и с ним доехал в Петербург. On ne sait pas comme il faisait, mais en Pologne il parlait Polonais comme ventriloque (Не знали, как он это делал, но в Польше он говорил по-польски как чревовещатель [фр.]). Прежде Баско при Императоре Павле был в Петропавловской крепости, раз он остановил все часы во дворце. Часовщик, как ни возился, не мог их завести без его помощи.

В 1815 году был ventriloque. Император Александр Павлович позвал его, и после обеда он делал разные штуки, командовал войску голосом Императора. Государь имел привычку отдыхать час в своей спальне. Рядом со спальней была столовая. Волконский приказал тафельдекеру (от нем. Tafeldecker – лакей при столовой) оставить уборку и ушел к себе. Но Государь услыхал страшный шум, встал и удивился, что никого нет, а шум продолжается. Тогда вышел из передней штукарь и сказал ему женским голосом: «Je vous demande pardon, Sire, pour cette mauvaise plaisanterie» («Прошу прощения, Государь, за эту дурную шутку» [фр.]).

Императору хотелось видеть все и всех в Париже, и он посетил известную гадальщицу Lenormand. Она раскладывала карты, но говорила в сомнамбулическом сне, который вызывала теплой ванной. Она ему сказала, что конец его царства будет очень грустный, что он умрет на юге России, что новое царство его брата начнется смутами, что его царствование будет длинное, славное, но потом смешала карты и сказала: «Et à présent je ne vois que du feu, des flammes et du sang et la mort. Il sera suivi d’un régné très doux, plain, de liberté» («А теперь я вижу только огонь, пламя, кровь и смерть. За ним последует царствование мягкое, ровное и свободное» [фр.]).

У Государя был карандаш, подаренный ему Лафатером. Этот карандаш был в красном футляре, и Государь никогда им не писал. Лафатер занимался какой-то философской тезой и все не мог вывести заключения, когда к нему вошел почтенный старец, дал ему карандаш и сказал: «Вот тебе сентенция: она в Евангелии от Иоанна». Не знаю, где этот карандаш. Это мне рассказывал Михаил Юрьевич Виельгорский. Удивительный человек был этот милый граф. Его библиотека была наполнена разных книг и разных документов, он прочитал всю эту литературу в 20 000 томов, был масон петербургской ложи с другом своим Сергеем Степановичем Ланским. Император был генералом du grand Orient (Ложи Великого Востока [фр.]). Правила этих лож совершенно схожи с иерусалимскими. Виельгорский мне говорил: «On a très bien fait de les fermer: c’est un très puissant moyen pour tenir les masses dans leur devoir, mais c’est une epée à deux tronchants» («Очень хорошо сделали, что их закрыли; это очень мощное средство для удержания масс в повиновении, но это палка о двух концах» [фр.]). Гоголю были равно ненавистны Ленорманы и масоны.

Зимой 40-го года Гоголь провел месяц или два в Петербурге. Жил у Плетнева в университете, где он преподавал историю, два или три раза очень увлекательно читал, потом, как брат, посвятил себя Елизаветинскому институту, где воспитывались его две сестры на казенный счет. Жуковский его посещал с разными сладкими утешениями. Гоголь обедал у меня с Крыловым, Вяземским, Плетневым и Тютчевым. Для Крылова всегда готовились борщ с уткой, салат, подливка с пшенной кашей или щи и кулебяка, жареный поросенок или под хреном. Разговор был оживленный, раз говорили о щедрости к нищим. Крылов утверждал, что подаяние вовсе не есть знак сострадания, а просто дело эгоизма. Жуковский противоречил: «Нет, брат, ты что ни говори, а я остаюсь на своем. Помню, как я раз так из лености не мог ничего есть в Английском клубе, даже поросенка под хреном».