Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Гоголь меня все расспрашивал о русских и знакомых мне французах. Иногда ходил в «Hôtel d’Angleterre» обедать и потом таскался на террасе и на рулетке. Со свойственной способностью все замечать, он узнал княгиню Бетюн. «Ну, – сказал он мне, – я узнал из вашего описания княгиню Бетюн, и это просто Бетюнище. Она спрашивала каждого блюда два раза и выпила досуха две бутылки кислого рейнского». С террасы он принес целый короб новостей: кто прячется за кустами, кто амурится без зазрения совести, кто проиграл, кто выиграл, и «гаже всех ведут себя наши соотечественники и соотечественницы, исключая вас, князя и княгини Мещерской». Тогда случился веревкинский скандал, который кончился страшным репримандом. Баденская официя порицала герцогиню за ее связь с жидом Герцом. Веревкин заступился, замахнулся на Голера, даже на Зама, и условились драться на дуэли из пистолетов. Весь Баден смутился точно как от нравственного землетрясения. Дуэль происходила в Раштоне на шпагах. Увы, оба дуэлянта лишились жизни. Веревкин наповал, а офицер баденский мучился три дня и умер как христианин. Монго Столыпин, друг бедного Веревкина, был его секундантом и привез его тело в крытой коляске. Все бродили по аллеям и видели этот крытый экипаж, который был отослан с поручением, что все гостиницы условились не принимать это несчастное тело. Более всех кричал и размахивал руками граф Гурьев. Выписали священника из Стутгардта, его похоронили по обряду нашей церкви. Мы все, кроме Гурьева, присутствовали при этих похоронах. Оплакивали эту кончину и завалили эту бедную, теперь забытую, могилу цветами. По несчастью, Александр Трубецкой много тут сплетничал, все могло устроиться. Он вызвал пощечину Веревкина, и после этого дуэль сделалась необходимой. Великого Князя это происшествие очень огорчило, и он уехал в Киссинген с князем Ильей Андреевичем Долгоруким и полковником Философовым. Толстой его опередил для заготовления приличного помещения. В Киссингене он получил письмо от Гендрикова, который сообщал, что милая жена Пашенька умерла. Я тотчас ему написала, зная, что эта смерть была большим огорчением для его любящего сердца. Он отвечал, что ожидал моего сочувствия и был уверен, что, зная Пашу, я оценила его потерю. Великая Княгиня не могла терпеть меня, потому что догадывалась, что он поверял мне тайны своего сердца.

Гоголь уехал во Франкфурт. В Кобленце с ним был странный случай. Вечером он выставил сапоги, потому что рано утром пароход выходил в 6 часов. Проснувшись, Гоголь слышит, что все кричат: «Sie haben es gemacht» («Вы это сделали» [нем.]), высовывается, решается высунуть свой длинный нос. Тут все немцы хором закричали: «Er, er hat es gemacht» («Он, он это сделал» [нем.]). Вот что случилось. Один господин сунул ногу в сапог, и, о ужас, сапог до половины был полон золотой размазней, он закричал. Один за другим все любопытные высунули свои носы, и он всех огулом обвинил в неожиданной катастрофе. На пароходе вместо дружеских отношений все друг на друга косились.

В Страсбурге я должна была проститься с Балинским. Уже в Бадене, когда производилось привязывание кофров и ящиков, я заметила, что Балинский вовсе не сведущ в этом искусстве, отправилась в «Hôtel d’Angleterre», и мне очень рекомендовали Charles, немца. Балинский, всегда смиренный, принял с достоинством и объявил мне, что идет за полицией. Полиция пришла и произвела все согласно достоинству de la grande nation (великой нации [фр.]). Балинскому приказано было возвратить мне 50 франков, я хотела ему оставить эти деньги, но он с чувством истинного достоинства unsern Baltischen provinzen (наших балтийских губерний [нем.]) их не принял; то я вручила их полиции для раздачи бедным, предложила полицейским 10 франков за производство procès-verbal (протокола [фр.]), но они отвечали, что французская полиция не унижает себя неправильными доходами. Балинскому было сделано внушение быть осторожнее и учтивее. Он уселся в дилижанс, а мы в своих экипажах отправились в Ниццу и поселились на зиму у Croix de marbre (Мраморного креста [фр.]) в доме Masclet. Масклет давно жил в России, и русские охотно у него останавливались. Виельгорские жили в доме Paradis, и Гоголь у них жил. Утром он всегда гулял с Михаилом Михайловичем и Анной Михайловной, обедал то у них, то у меня. «Насчет десерта вы не беспокойтесь, – говорил он, – я распоряжусь» – и приносил фрукты в сахаре. Кухарка пела во все горло; «M-r Gogo, m-r Flogo, des raviols, des raviols et de la salade du Père Français» («Г. Гого, г. Флого, редиски, редиски и французский салат» [фр.]). После обеда Николай Васильевич вытаскивал тетрадку и читал отрывки из Отцов Церкви. Он особенно любил Григория Нисского и высказался следующими словами: «Искусство он понял, но разум искусства не понял».