Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)

Даже скептически воспринимавший Бунина Василий Яновский оставил трогательное воспоминание:

Раз во время оккупации в Ницце Адамович¹³⁹ мне показал открытку от Бунина. Иван Алексеевич писал, что к ним приехал один господин и отделаться от него по нынешним временам нельзя, «да и ему, вероятно, некуда идти». Последние слова я помню точно. И это прозвучало для меня, как пушкинское «И милость к падшим призывал»... Неожиданно и прекрасно¹⁴⁰.

Возможно, именно в силу всех этих качеств Бунину удалось на чужбине создать вокруг себя широкий и разнообразный круг дружеского общения, столь необходимый изгнаннику, в материальном отношении крайне зависимому от покровительства третьих лиц.

В России Бунина, академика по Отделению русского языка и словесности Российской (до 1917 г. Петербургской) академии наук, литературные критики превозносили на все лады. Никто из близких Бунину писателей — ни Горький, ни Куприн, ни Короленко, не удостаивался, например, таких торжеств, какие устроены были Бунину в октябре 1912 г. в Москве в честь 25-летнего юбилея его литературной деятельности. Бунина чествовали несколько дней: 24 октября в Литературно-художественном кружке «Среды» на квартире Н.Д. Телешова состоялось посвященное ему торжественное собрание, на следующий день его чествовал Московский женский клуб, 26 октября — Общество деятелей периодической печати и литературы в зале Политехнического музея, днем позже — Общество любителей российской словесности, а утром 28 октября в большом зале Лоскутной гостиницы, где остановился писатель, он принимал депутации различных организаций и органов печати. Вечером 28 октября торжества, широко освещавшиеся столичной и провинциальной прессой, закончились многолюдным парадным банкетом в Литературно-художественном кружке¹⁴¹. При такой популярности Бунин, однако, отнюдь не выказывал особой общительности и не являлся «душою» какого-либо литературного общества или творческой группы.

Хотя Бунин «никогда не был занят теми “проклятыми вопросами”, которые волновали русскую интеллигенцию, никогда не был направленчески заштампован ни в общественном, ни даже в эстетико-каноническом смысле»¹⁴², в эмиграции его считали не только «последним русским классиком»¹⁴³, но и фигурой общественной. Такого рода отношение к личности Бунина возникло после произнесения им программной речи «Миссия русской эмиграции» (Париж, 16 февраля 1924 г.¹⁴⁴). В ней он сумел найти нужные и точные слова, чтобы выразить мироощущение интеллектуальной элиты русского Зарубежья и одновременно вселить в нее уверенность, что это сообщество изгнанников есть «малый остаток», избранный судьбою для особой миссии — сохранения образа разрушенной большевиками Российской империи и культуры старой России¹⁴⁵. Аналогичные по смыслу суждения в это же время публично высказывали на одноименных вечерах и другие знаменитые русские писатели — Мережковский и Шмелев, например, но именно бунинская речь была «услышана», именно ее слова запали в души русских изгнанников, и благодаря этому она превратилась в «одно из самых известных, переиздаваемых и в то же время одно из наименее изученных публицистических произведений И.А. Бунина»¹⁴⁶.

Существует «миф о бунинском монархизме»¹⁴⁷, который в эмиграции «был весьма живучим», «из русского Зарубежья <...> перекочевал в советскую Россию»¹⁴⁸, а затем нашел себе благодатную почву в современном российском обществе. Однако факты — упрямая вещь, а они свидетельствуют о том, что гордившийся своим столбовым дворянством Бунин, тем не менее подчеркнуто дистанцировался от консервативно-монархических кругов эмиграции и всякого рода ура-патриотов. В этой среде он всегда был чужим среди чужих и чуждых ему по духу людей. Реальную политическую позицию Бунина «правильнее было бы обозначить как центристскую, с сильным государственническим элементом, предполагавшим среди прочего отстаивание национальных ценностей и традиций»¹⁴⁹.

Подобного рода убеждений придерживалось большинство друзей и хороших знакомых писателя, и в их числе И.М. Троцкий. Да и все покровители Бунина из числа «еврейских богатеев», как это ни странно звучит, являлись представителями левоцентристского фланга эмиграции¹⁵⁰.

Как мы видели, в русском Зарубежье, где евреи составляли почти четвертую часть эмигрантов первой волны, «еврейский вопрос как русский»¹⁵¹ оказался одним из наиболее актуальных.