Нехорошее место

Но для Томаса Нехорошее место не было адом. Оно означало смерть. Ад, конечно, плохо, но хуже смерти не было ничего. Смерть — то слово, которое невозможно представить себе картинкой. Смерть означает, что все остановилось, время вышло, ничего не движется, конец. Как можно такое нарисовать? А если что-то нельзя нарисовать, значит, в реальности этого нет. Он не мог увидеть смерть, не мог нарисовать ее у себя в голове. Впрочем, возможно, он представлял себе смерть не так, как представляли ее другие люди. Он просто слишком тупой, вот ему и приходилось рисовать ее у себя в голове, как какое-то место. Люди говорили, что смерть приходит, чтобы забрать тебя, однажды ночью она пришла, чтобы забрать его отца, у которого не выдержало сердце. Но если она приходит, чтобы забрать тебя, тогда она уносит тебя в какое-то место. Это и есть Нехорошее место. Куда тебя уносят и откуда не позволяют вернуться. Томас не знал, что происходит там с человеком. Может, ничего ужасного. За исключением того, что тебе не позволяют вернуться и увидеть людей, которых ты любил, а это уже ужасно, как бы хорошо там ни кормили. Может, кто-то из людей отправлялся в рай, а кто-то — в ад, но ты не мог вернуться и оттуда, то есть и рай, и ад были частью Нехорошего места, просто отдельными комнатами. И у него не было уверенности в том, что рай и ад реальны, поэтому в Нехорошем месте могла царить темнота и холод, и там было так пусто, что, попав туда, ты не нашел бы ни одного человека, которые оказались там раньше.

Вот это пугало Томаса больше всего. Вся эта огромная пустота. Мир, с которого сняли крышку. Да, ночь казалась ему очень страшной, но Нехорошее место было гораздо хуже, чем ночь. Прежде всего многократно превосходило ночь размерами, и день в Нехорошем месте не наступал никогда.

Снаружи небо все более темнело.

Ветер гнул пальмы.

Дождь бил в стекло.

Плохой находился далеко.

Но мог приблизиться. И скоро.

Глава 28

У Конфетки выдался один из тех дней, когда он не мог смириться с тем, что мать умерла. Всякий раз, переступая порог родного дома, он ожидал увидеть ее. Подумал, что слышит, как в гостиной она качается на кресле-качалке, что-то напевает себе под нос, вяжет новый коврик, но, придя в гостиную, увидел, что кресло-качалка все в пыли и затянуто паутиной. Вдруг поспешил на кухню, ожидая увидеть ее там, в ярком домашнем платье и белоснежном фартуке, смазывающую противень или замешивающую тесто для пирога, но, разумеется, ее там не было. В смятении чувств Конфетка поспешил наверх, не сомневаясь, что найдет мать в постели, ворвался в ее спальню и вспомнил, что теперь эта спальня его, а матери нет.

Позже, чтобы выйти из этого ужасного, бередящего душу состояния, он спустился во двор, направился к одинокой могиле матери в северо-восточном углу их большого участка. Он похоронил ее там, семью годами раньше, под таким же серым, зимним небом, которое, как и теперь, скрывало солнце, с ястребом, кружащим в вышине, точно так же, как и сейчас. Вырыл могилу, завернул тело в простыни, надушенные «Шанелью номер пять», и тайком опустил в землю, потому что захоронение на территории, являющейся частной собственностью, если только эту территорию не занимало кладбище, запрещалось законом. Если бы он позволил захоронить мать где-то еще, ему пришлось бы жить рядом, потому что он бы не выдержал долгой разлуки с ее бренными останками.

Конфетка упал на колени.

За семь лет первоначальный холмик осел, и теперь над могилой образовалась неглубокая впадина. Трава росла на ней не так густо, травинки были грубее, более жесткие, отличались от тех, что росли по всей лужайке, и он не знал, почему. Даже после ее похорон трава непосредственно на могиле росла хуже, чем вокруг. Надгробия не было. Хотя высокая изгородь закрывала двор со всех сторон, он не хотел привлекать внимания к месту ее незаконного захоронения.

Не отрывая глаз от земли у своих ног, Конфетка задался вопросом: а не помогло бы надгробие смириться со смертью матери? Если бы он каждый день видел имя и дату смерти, выбитые на куске мрамора, возможно, эта «картинка» постепенно отпечаталась бы и в сердце, и тогда бы из его жизни исчезли такие дни, как сегодня, и он не тешил бы себя ложными надеждами, не принимал желаемое за действительное.

Он улегся на могилу, повернул голову, прижавшись одним ухом к земле, словно ожидал, что она заговорит с ним со своей подземной постели. Прижимаясь всем телом к твердой, неподатливой земле, он надеялся почувствовать силу жизни, которую она когда-то излучала, ту необыкновенную энергию, которая вырывалась из нее, подобно тому, как тепло вырывается из открытой дверцы топки, но напрасно. Пусть его мать и была удивительной женщиной,

Конфетка понимал, абсурдно ожидать, что труп по прошествии семи лет будет излучать хоть толику любви, которой она одаривала его при жизни. Однако же он безмерно огорчался тем, что аура, несомненно, окружавшая святые кости, не достигала поверхности земли.