Некий господин Пекельный

Но постепенно вас увлекает поток событий. В двенадцатой главе Морель уже в джунглях. Его ищут. За ним охотятся. Не могут поймать. Собрано совещание, чтобы принять окончательное решение. Присутствуют разные чиновники, офицеры, инспектор по делам охоты, военный комендант, глава администрации губернатора и, разумеется, сам губернатор – “в парадном мундире, но расхристанный, видимо, только что со светского приема, с застрявшим в бороде – не то порыжевшей от табака, не то рыжеватой от природы – окурком…” Вам ничего не напоминает эта “порыжевшая от табака” борода? Ну да – бородку Пекельного. И это за четыре года до публикации “Обещания”.

79

“Корни неба” закончены в апреле 1956-го. Рукопись в четыреста сорок три страницы отправлена с дипломатической почтой на улицу Себастьяна Боттена и легла на стол Мишеля Галлимара. На Гонкура не тянет, подумал племянник Гастона. Еще как тянет, возразил Камю, друг Ромена. “Печатаем! – отрезал Гастон. – И поглядим, что получится”.

Получилась Гонкуровская премия. Конечно, не сразу, не вдруг. Сначала книге только прочили Гонкура, но сам автор не очень-то верил посулам или, по крайней мере, делал вид, что не верит, а это значит, твердо верил, но не хотел признаваться. Известно, что после третьего тура Гастон прислал ему телеграмму:

ПРИСУТСТВИЕ ПАРИЖЕ – ТЧК – ПРИСУЖДЕНИИ ЛИТЕРАТУРНЫХ ПРЕМИЙ – ТЧК – ЖЕЛАТЕЛЬНО – ТЧК.

Известно также, что в день второго тура Гари все еще был в Ла-Пасе, но неизвестно, что он там делал. В день третьего тура он, как говорят, плыл в пироге по озеру Титикака и чуть не задохнулся, отхлебнув из горлышка бутылки, все кончилось хорошо, но в ту ночь ему не спалось. Взошла луна, потом солнце, и наступил решающий день.

В то утро, войдя в посольство, он посмотрел на себя в зеркало в вестибюле. Как он выглядит? Как надо! Свежевыбрит, волосы гладко зачесаны назад, уши открыты, полосочка усов такая тонкая, будто ее нарисовали тушью. Вроде бы недурно? Внешность идеального дипломата, черный в серую полоску костюм, галстук завязан виндзорским узлом – если бы мать могла его увидеть, элегантного, одетого с иголочки, красивого, как… настоящий Гари. Но Мины Кацевой уже не было. Нигде на свете: ни в Ла-Пасе, ни в Париже, где под присмотром довольного Гастона ротационные машины заглатывают белые листы бумаги и, пожевав, выплевывают обремененными Морелем с его слонами. И главное украшение: на обложку нацепляют красный поясок с надписью крупными буквами:

ГОНКУРОВСКАЯ ПРЕМИЯ 1956

– Нобель! Господин посол! Вы получили Нобелевскую премию!

В рабочем кабинете его встречают радостными криками. Нобелевская? Ну да, он думал и о ней, и это не просто досужие мечты. Об этом он еще шесть лет назад писал в письме Луи Жуве. Писал, что рад за Фолкнера и что хотел бы тоже когда-нибудь получить эту премию. Беда в том, друг Луи, что я мечу в гении. Мне надоело слыть талантливым, а гением можно стать лишь посмертно, – и, ничего не скажешь, тут он прав (по-вашему, Пруст, Нерваль или Рембо, живи они сегодня, витали бы высоко над миром простых смертных? Неужели, по-вашему, все дружно курили бы им фимиам? Конечно, у них нашлись бы обожатели, но было бы немало и хулителей: в одной газете Пруста бы хвалили, а в другой поносили; на книжных ярмарках толпы проходили бы мимо сидящего перед стопкой своих нераспроданных книг бедняги Нерваля, спеша заполучить автограф на последнем шедевре какого-нибудь модного певца; в субботней передаче ведущий стал бы объяснять Рембо, что такое поэзия, а тот состроил бы ему гримасу, как когда-то перед объективом Каржа[38], да сбежал бы из студии, а потом и из Франции и навсегда послал бы к черту всю эту поэтическую хрень и взялся продавать оружие тому, кто больше даст: дамасскому усачу или мосульскому бородачу, заработал бы пулю, сделал себе искусственную ногу, титановый протез, и ковылял бы на нем по шарлевильским улицам под улюлюканье шарлевильцев).

Словом, на Нобелевскую премию у Гари были виды. Раз дали Фолкнеру, значит, могут дать кому угодно. Ведь кто такой Фолкнер, как не сын лавочника, деревенщина, коротышка в метр шестьдесят ростом из Оксфорда, штат Миссисипи, врубившийся в литературу по-мужицки, топором. Если Фолкнер, подумал Гари, родившийся в конфедератском захолустье, вотчине ку-клукс-клана, где по ночам вешали ниггеров за ноги на дубах, если Уильям Фолкнер был вызван в Стокгольм, то почему бы и его, “приблудного сына степей”, “помесь татарина и еврея”, Романа Кацева из страны погромов, когда-нибудь туда не пригласить, верно?

Верно. Так что Нобелевка – почему бы и нет, кто знает, но не автору нескольких книг, к тому же не всегда удачных, а главное, не такому молодому: сорок два года – возраст, когда еще рано ждать подарка от Деда Альфреда, – поэтому Гари сказал: не может быть, не верю. Принесли кучу телеграмм. Он развернул одну наугад, прочитал и сразу понял причину недоразумения: