Некий господин Пекельный

А что сказала бы моя мать, если бы я защитил диссертацию, от чего я в свое время уклонился? Пустилась бы в пляс на глазах у изумленной комиссии? После студенческой забастовки я больше не ходил на юрфак, но каждый год добросовестно сдавал экзамены. Чтобы делать вид, будто я учусь, мне было достаточно хорошенько позаниматься в течение месяца, все остальное время я читал и писал. После трех лет работы я разослал рукопись по двадцати издательствам в надежде получить в ответ двадцать порций славы и богатства, а получил двадцать писем с отказами. “Вот видишь, – сказала мама, – писатель из тебя никакой”. И наказала не гоняться больше за химерами, а вернуться, как она выражалась, на правильную дорогу правоведения. Наверное, она была права – перечитывая сейчас этот опус, я удивляюсь, отчего ни один издатель не прислал мне заказным письмом вместе с подтверждением, что рукопись получена, строгий приказ немедленно прекратить писать (с таким, например, объяснением: “Для вашего же блага, молодой человек, и для блага словесности”).

Тогда я переехал в Лион и стал играть в хоккей; по-прежнему читал как сумасшедший, но год с лишним был не способен написать ни строчки, зато неожиданно, поскольку оставалось свободное время, начал писать диссертацию “Исполнение решений международных арбитражных судов и иммунитет отдельных стран в отношении их исполнения” (да-да, я и сам не вполне понимаю, что это значит). Мама рассказывала всем встречным и поперечным, что ее сын – доктор права, для очистки совести уточняя: “без пяти минут доктор, но он уже заканчивает диссертацию” (что, разумеется, было далеко не так). И каждый раз добавляла: “Он даже преподает в университете” (что было правдой). До сих пор помню то утро, в октябре, в понедельник, когда я первый раз очутился не просто в классе, а перед классом. Мне было двадцать три года, моим студентам – чуть меньше, чтобы выглядеть старше, хотя бы символически, мне приходилось надевать костюм. Средний возраст группы был в тот день существенно выше обычного за счет присутствия одной бодрой дамы на седьмом десятке, которая вставала ни свет ни заря и ехала из Амьена в Лион ради того, чтобы попасть на “вступительное занятие”, то есть прослушать полуторачасовую лекцию по частному международному праву, которую я читал трем десяткам студентов, половина из которых засыпала на середине.

Лучшим из них я давал почитать книги с тайной надеждой, что они забросят право и свернут на левые пути, один из которых – литература. Все обстояло как нельзя лучше в этом лучшем из миров, пока моя таблица успеваемости студентов не получила огласку и дело не дошло до ушей декана, который вызвал меня в свой кабинет.

– Мне сказали, – начал он, – что вы задаете студентам учить наизусть стихи Бодлера, Ламартина и Рембо и ставите за это дополнительные баллы, за счет чего значительно повышается их средняя оценка, это правда?

– Да, – ответил я, – признаю себя виновным.

– Вам должно быть известно, – сказал он, – что здесь у нас юридический факультет, а не Общество мертвых поэтов. Представьте себе на минутку, что какой-нибудь студент сочтет свои права ущемленными и подаст в суд, это может повредить нашей репутации.

– Ну а мне лично что грозит? – наивно спросил я.

– По сути, ничего, – сказал он. – Самое большее один евро – символическая плата в возмещение морального ущерба.

– Тогда я заплачу сразу два, – сказал я. – Вперед.

В суд никто не подал. Но мне дали понять, что мне лучше немедленно оставить преподавательскую должность и целиком посвятить себя написанию диссертации. Несколько месяцев я следовал этой рекомендации, а потом забросил международное частное право, юридические комментарии, кодексы и трактаты и снова принялся писать. Прошло еще два года, я отослал новую рукопись по адресу улица Себастьяна Боттена, 5. Электронное письмо от редактора “Галлимара” Жан-Мари Лаклаветина застало меня в зале отлетов лионского аэропорта. Я мигом прочитал его, дрожа, на экранчике телефона, и у меня перехватило дух. Потом перечитал – медленно, строчку за строчкой: мой роман будет опубликован в “Белой серии”. Стюардесса, которой я предъявил билет, заметила слезы у меня на глазах и, решив, что имеет дело с аэрофобией, сказала мне, что беспокоиться не о чем, полет пройдет хорошо. Когда через несколько дней я сообщил эту новость маме, она тоже заплакала. От горя. Посмотрела на меня с отчаянием, покачала головой и вздохнула: “Ну что с тобой поделаешь!”

86

Эта первая книга получила несколько литературных премий, сам не знаю, за что – такое случается. Я не ставлю это себе в заслугу, другие авторы были достойны награды не меньше меня, просто мне повезло, вот и все. Однако это не мешало мне радоваться; конечно, приобрести квартиру на улице Бак я не мог (разве что метра три, не больше, по ценам на жилье в седьмом округе), зато купил себе скутер; правда, его через два года, сразу после переезда, украли, что ж, это избавило меня от хлопот – не пришлось заполнять бумажки для перемены адреса в правах.