Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

========== 1. ==========

Я как-то увидел, как Попович крестится перед выходом на лед.

Крестится, представляете?

Стоит сказать, что на нем тогда костюм пирата был. Латекс этот весь, и люрекс, и коньки до колен на манер сапог — и цыганская красная перевязь, блядство блядством. Вроде бы и срам прикрыть, но эффект, естественно, противоположный.

Я заржал, конечно.

Гоша в ответ глянул, как на выстрел в спину, ей-богу.

Я богохульник, я мудак, я потому и помню отлично свою бабку — а как же, единственное родное существо до Якова, наверное, если уж собак тут брать в расчет не принято — что, блядь, за страна такая… Бабка моя, Светлана, была черная, пока не вылиняла на восьмом десятке, смуглая, как будто обгоревшая вечно, и черноглазая. В ней говорили если не Блоковские скифы, то башкиры точно, и лицом, и вслух — мамаша так поспешно выскочила от нее и ее восточной натуры подальше замуж за белобрысого говнюка Никифорова, что я всю жизнь (сколько бабку знал) думал, что мама ее боится.

Еще бы не бояться.

Баба Света, даже молясь, откровенно пугала. Попробуй у такой не уверуй.

Я был деревенский из-за нее, пропах всем, чем можно пропахнуть в деревне, и очень долго старался в себе этот запах держать — теплый, молочный, неприятный, но почему-то не грязный, такой настоящий и сладкий, что тошнило от всего другого позже, когда меня утащили-таки жить в Питер. Тошнило от всего городского, дымного. Не такого, как этот запах дома, запах детства…

В общем, я был бабкин. Такие дети доставляют родителям больше всего проблем. Особенно если таких увезти от каменной стены в цветастом ситце совсем пиздюками. Сколько мне было? Четыре?

И это мамаша еще припозднилась, в катание надо бы совсем мелким…

Особенно если бабка отвесит в пустую голову раз и навсегда:

— Может, и нет его там наверху, Витя.

— Кого?

— Никого нет. Совсем. Да только неглупые люди придумали, сынок, это все, чтобы каждый ребенок скотиной не рос. Ты его на колени поставь, уговори, что за ним следят всегда — он и не станет творить пакость никакую, даже когда мамка не смотрит.

Баба Света разбиралась в экзистенциальной паранойе еще до всей этой хуйни с Большим Братом, Матрицей и даже Меченными, это дерьмо начали изучать в России в конце девяностых, как всегда, поздно и не вовремя, когда и без рака на горе все раком стоят…

— Может, и глупости это все, Витя.

У бабы Светы все могло быть.

— Да только ведь жить-то на свете так легче. Знать, что надо быть готовым, следить за собой, дожидаться, как свиданочки, прихорашиваться — не на вечер, а насовсем. Даже если не встретишь никогда, Витя, — хорошим человеком получишься. Хотя бы и для себя.

Попович упал.

Даром что крестился.

Я уже не заржал, рухнул он серьезно, голову разбил в кровь, ладно хоть прокат был тренировочный, пусть и генеральный, мы тогда чуть не ебнулись все — сотрясение, вывих запястья, и даже никаких обезболивающих толком нельзя. Он был второй, он был резерв, Гоша был важен — меня, идиота, кто знает, может, я тоже вот так вот — и кому тогда выступать?

Лежи и крестись, как придурок.

Гоша лежал и, сколько его хватило, все смотрел злыми глазами на меня, пока каталку за угол не завернули. Как будто это я виноват в том, что он упал. Как будто потому, что я засмеялся над его суеверностью, его вера с размаху сама об лед шандарахнулась… и что это за вера тогда?

Гоша в очередной раз ссорился и мирился со своей Меченной. Внешнеполитический курс уже не одобрял использование иностранных словечек в великом и могучем. Не такой, конечно, атомный пиздец, как сейчас, это был, но уже весомо. Все болели, даже я.

Яков, человек куда более умный и старый, конечно, смеялся:

— И не «тулуп» тогда, а «цыпа на цырлах», выходит?

Помню, мне давно, наверное, в мои больные шестнадцать, очень хотелось, чтобы моим Меченным был Яков. Вот был бы беспроблемный вариант…

Гоша скрылся за поворотом, бледный и окровавленный пират. Его музыкальную тему гоняли и гоняли по кругу, забытую в панике.

У меня в руках его перчатки остались.

Хуевый я получился человек, баба Света. Очень хуевый.

Была у меня Шурочка.

Алекс. Александра Аннабель Свит.

Американка, в общем. Белокурая, высокая, грудастая, с безупречной осанкой и широкими, как у пловца, плечами. Одиночница.

В русской сборной ее прозвали за глаза Пежичем. Наши бы и в глаза прозвали, но мы принципиально не хотели поддерживать миф о том, какая Россия лютая гомофобная страна.

Да и потом, я ведь любил ее. А остальные любили меня, а значит — заткнитесь, ущербные.

Тем более, в ту прекрасную весну с нами уже везде в кильватере таскался Юрчик, при котором неловко было выглядеть совсем уж мудаками. Ребенок, вроде как. Тогда Яков возил с собой целый звонкий выводок юниоров из России и бывшего Союза, но только Юрка был везде с нами, что-то вроде сына полка.

Плисец наш. Златолобое солнышко, белокурое чудо, тихий атомный пиздец.