Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Юрчик лез везде, был везде, гнулся как кот, в любую сраку без мыла — спорт любит таких. Он везде хотел быть первым, и я был одним из тех, кто точно знал — этот будет. Иные делают это правдами и неправдами, Плисец — только правдой, никак иначе, по-другому ему не позволит юношеский максимализм и талант.

Короче, Бог его поцеловал в лоб, Бог же ему отвесил знатный поджопник, юное дарование полетело без тормозов прямо на вершины большого спорта.

То ли мне хотелось его прирезать коньками, то ли обнять и шею свернуть — нежно так, любовно, уж больно в нем было много меня.

Болезненно много, он еще завел привычку ходить за мной и в рот заглядывать.

Я смотрел на него и знал, что он будет лучше легендарного Никифорова.

Он уже был лучше.

Шурочка бесила его бесконечно, я не отставал — ну сами посудите, древняя мужская забава, разозли младшего в стае самца и смотри, как он пытается сам себе хвост отгрызть, ну любо-дорого же.

Юрка очень жадно наблюдал, как я катаюсь с Шурочкой, и все боялся, что я в парное уйду.

Да мы, в общем-то, так катались с ней, что все боялись, даже умный Яков опасался. Дошел до того, что про контрацепцию напомнил.

А то, что Шурочка с меня ростом была, никого не волновало.

Американцы не такие ебанутые в плане размеров женщин-фигуристок, несмотря на поговорку про хороших танцоров.

В общем, весна у меня удалась настолько, что я стал как-то даже разделять опасения Якова нашего Давыдовича.

Мне начало казаться, что вот и я уже вижу, как по траве перед пугающе не абстрактным домом носятся белобрысые дети.

Долговязые аистята, причуды скрещивания вольных степных кровей с примесью интеллигентных питерских генов и отборных южноамериканских, конопатые, синеглазые, красивые, в общем, да, я поплыл.

Да, мне почти казалось, что на спине у Алекс мое имя этими уебанскими веснушками вдоль хребта.

Насрать мне было на ее «William G. Lincoln», уверенное, как Жириновский, четким каллиграфическим почерком на загорелой коже. Тем более, на таком месте, которое врачу-то не всякому показывают, не то что любовнику.

И ей было глубоко наплевать на мои непонятные каракули.

Баба Света, помню, давно, еще когда я мало что понимал, бросила разбирать то, что проступало на моей тощей щиколотке. Только шутила:

— Наверное, врач будет. Или медсестра.

Что-то размашистое, косое, недописанное — как будто не хватило пасты, терпения, времени нормально вывести буквы. Кажется, на английском, а может, все же кириллицей. Блядский автограф — на тебе, отъебись только, Витя, ты не одинок, тебя кто-то ждет, будь добр, не расти отмороженным совсем.

Ну как это не отмороженным, попрошу, я же фигурист.

В общем, при доле старания можно было разобрать в этой вязи что угодно, и моя прекрасная маленькая счастливая жизнь с Шурочкой туда тоже вмещалась.

Шурочка проявляла понимание и мою надпись не трогала. Ни во время секса, ни в разговоре — никогда. Когда мы подали документы в посольство США, нога болела так, что я на месте во все поверил.

Самой Шурочке с ее надписью на коже бедра, там, изнутри, где женщинам обычно целовать приятно, пришлось еще хуже, но она храбрилась, моя бедная американская неслучившаяся жена.

Эта сраная песня из «Стиляг» в тот день знатно еще привязалась — Гоша нашел-таки случай отомстить мне за все и сразу.

Плисец нам помолвку сорвал.

Позвонил из больницы, сообщил могильным голосом, что умудрился упасть за неделю до соревнований, до отъезда в Москву — и я бросил все, помчался. Прямо из ресторана. В бабочке.

Юрка говорил, как из могилы.

— Приезжай, Вить, я их английский нихрена не разберу, они так тараторят, а меня кроет, как им сказать-то, что мне ничего прокапывать нельзя, Вить, скажи им, отъебись от меня, блядь, не трогай! Вить, быстрей приедь, Яков в пробке там стоит, Вить…

И черт возьми, она бежала рядом, она вызывала такси, она быстрее меня действовала. Позвонила кому-то, наорала в трубку — я любовался, Господи, я так ее хотел.

А руки тряслись. В голове стучало: «Юрка, Юрка, Юрка», наверное, многое в нем было, наверное, мне льстило его внимание, наверное, я все-таки видел в нем второго себя, видел, каким он станет.

Наверное, я хотел в этом участвовать.

Ну или я просто привязался.

Не хотел, а привязался.

Алекс держала меня за руку, у нее слезливо блестели глаза, ярко-красные ногти впивались мне в запястье под хрустящими манжетами.

— Всьо будьет хорошо, Вик, — говорила она. До сих пор помню.

Уильям Джи Линкольн был главным хирургом-травматологом отделения скорой помощи. Он влетел вихрем, рыжий и высоченный, разогнал всех медсестер, отобрал шприц у санитарки и сам заполнил карточку на Юрку.

Попросил автограф у меня и у Плисецкого. Заверил, что никто ничего ему не будет давать и колоть, что он большой поклонник, что он в полном восторге и сделает все возможное, чтобы растянутая лодыжка к утру была в рабочем состоянии.

Я подписал ему именной бэйдж сотрудника, маркером прямо поверх пластика. Прямо поверх надписи, которую видел всякий раз, опускаясь на колени перед своей невестой, чтобы ей отлизать. Тем же машинным аккуратным шрифтом.